Особенно волнующая картина открывается перед моими глазами, когда в вольер перебирается весь молодняк. Сперва каждый перелет с насеста на насест – это настоящее приключение. Птенцы часто промахиваются, падают и, неловко трепыхая крылышками, приземляются на пол. Когда они оказываются на полу, самое трудное для них – это взлететь на нижний насест. Дело в том, что он по меньшей мере в двух футах от пола. Вскоре они все осваивают этот номер, и через несколько дней начинаются пробные полеты. Похоже, им больше нравится перепархивать с верхних жердочек на нижние, чем взлетать на те, что повыше. Проходит пара недель, прежде чем они осваивают планирующий полет.
Мне же придется пойти совершенно противоположным путем. Исходя из того, что мне теперь известно, я думаю, что лучше начать как раз с планирующего полета, а уже после думать о том, как научиться порхать.
Спустя несколько дней после того, как мои птенцы покинули гнездовую клетку, один из них, темненький, снова находит туда дорогу. Пташка только что отложила последнее яйцо в кладке, на этот раз их тоже оказывается пять, а я только что вынул подклады и положил в гнездо всю кладку. В последние дни Альфонсо постоянно мог залетать к ней в клетку и кормить ее либо сидеть на яйцах сам, пока она слетает поесть и размять крылышки. Теперь этот молодой кенар подлетает к их новому гнезду и сигналит: «Покормите меня». Пташка только поглубже вжимается в гнездо и в остальном начисто его игнорирует. Я начинаю подумывать о том, чтобы запереть Пташку в клетке, оставив Альфонсо снаружи, хотя мне жутко этого не хочется. Но Альфонсо справляется сам. Выходит так, будто он сам до всего додумался.
Он влетает в гнездовую клетку и, преследуя сына по пятам, выгоняет его вон. Недавний птенец явно огорошен таким враждебным поступком обычно столь чадолюбивого отца, и тут Альфонсо подлетает и кормит его. Таким способом он приучает и весь остальной молодняк держаться подальше от Пташкиного гнезда.
Но на самом деле это не так уж и трудно. Тем так нравится летать, они так входят во вкус, что почти все время только тем и занимаются, что едят и летают. Теперь они осваивают фигуры высшего пилотажа. Сейчас я уверен, что выполнять их они учатся, наблюдая, как летает Альфонсо. Интересно было бы узнать, как быстро научится летать птица, которая не может видеть, как это делают другие. Я решаю проверить это, как только у меня будет достаточно много птиц.
Я веду специальный дневник, в котором фиксирую все, что вижу, а также свою интерпретацию увиденного. Кроме того, я записываю, какие эксперименты мне хотелось бы поставить, чтобы понять, что такое полет и как птицы выучиваются летать. Одни записки и зарисовки о том, как птицы осваивают поворот на насесте, занимают у меня страниц десять. Понятно, что для этого требуется значительная практика: они понятия не имеют, как это делается, даже спустя почти неделю после того, как покинут гнездо. Сам я долго отрабатываю этот элемент на заднем дворе и должен сказать, он оказывается не из легких.
Пташка, похоже, здорова и счастлива. Вторая кладка подряд из пяти яиц – это какая-то необыкновенная плодовитость. В книжке сказано, что самка без ущерба для здоровья может гнездиться до трех раз в год, если хорошо себя чувствует. Пташка выглядит замечательно, и по мере того как молодежь становится все более и более самостоятельной и начинает кормить себя сама, Альфонсо все больше ей помогает. Он приносит ей пищу в гнездо и высиживает яйца, когда ее нет, – например, когда она сама вылетает за кормом. Также она подолгу летает по вольеру, как будто это для нее какое-то спортивное упражнение. При этом выводок ее полностью игнорирует, она их тоже. Кажется, у птиц так заведено, что после того как птенцы покинут гнездо, их мать совершенно о них забывает. Во всяком случае, с Пташкой дело обстоит именно так. На улице уже не очень холодно, поэтому Пташка высиживает яйца не так прилежно, как в первый раз. Иногда она оставляет гнездо на целых пятнадцать минут, просто чтобы почистить перышки. В общем-то в этом нет ничего опасного, ведь Альфонсо так заботлив и так хорошо присматривает за гнездом. Не думаю, чтобы он по-настоящему высиживал яйца – так, как это делает Пташка. Он стоит над кладкой, широко раздвинув вытянутые ноги; он скорее охранник, чем наседка. Если с Пташкой что-то случится, сомневаюсь, чтобы у него вылупились птенцы.
Молодняк растет быстро. То, что они летают, на мой взгляд, стимулирует рост хвостовых перьев, хотя, может быть, дело здесь и в чем-то другом. Когда им исполняется пять недель, я почти не могу отличить их от взрослых птиц. Некоторые уже начали сами лущить семечки. До тех пор пока это не научатся делать все, нельзя говорить об их настоящей безопасности. В книжке говорится, что по-настоящему взрослыми они станут тогда, когда их «детские» перышки сменятся на новые, постоянные. Но это меня не беспокоит, ведь они выглядят такими здоровыми.
Однажды во время вечерней кормежки мне приходит в голову мысль, что я просто посадил двух птиц в вольер, дал им еды и питья – и все, ничего больше, а в результате их теперь шесть. Я понимаю, что такие вещи совершенно естественны, что в этом и состоит жизнь, однако то, что подобное произошло в моей спальне, прямо у меня на глазах, есть настоящее чудо.
Мой вольер вдруг начинает казаться мне каким-то совсем настоящим. В нем постоянно шуршат крылья, перекликаются птицы, скрипят клювы о насест. Мать, которой до сих пор не было дела до моих канареек, как-то раз за обедом обвиняет меня в том, что я прикупил еще птиц. Я объясняю, что это дети моей первой пары. Она хмыкает и бросает взгляд на отца, отправляющего в рот кусок печеной картошки, а потом заявляет, что от этих птиц провонял весь дом. Когда она заводит такой разговор, мне становится страшно. Слишком уж велика ее власть над моей жизнью и над целым птичьим миром в моей спальне.
На следующий день я покупаю бутылку освежителя воздуха, который чему угодно может придать аромат сосновой хвои. Поливаю им все в своей спальне, кроме клетки. Теперь вошедший в мою комнату словно попадает в сосновый лес. Это страшная вещь – завести птиц, и я готов сделать все, чтобы их сохранить.
***
В тот день я снова остаюсь посмотреть, как будет происходить кормление Пташки. Спрашиваю у Ринальди, можно ли войти в палату. Тот отвечает, что это против правил, но в его присутствии можно. Он отпирает дверь своим ключом, а я закатываю вслед за ним столик на колесиках.
Птаха сидит на корточках и смотрит на нас. На меня он смотрит дольше, чем ранее. Теперь я убежден, что этот поганец меня разыгрывает. Может, он раньше этого и не делал, но теперь – точно. Я ставлю столик сбоку от него, а сам встаю прямо перед ним. Ринальди обходит вокруг столика и снимает крышки с привезенных судков.
– Ну вот, Пташка, я опять здесь. Меня зовут Эл, ты сам это прекрасно знаешь, засранец ты эдакий. Ты что, так и будешь сидеть здесь передо мной на корточках и хлопать себя по бокам, словно маленький канаренок, пока этот парень тебя кормит?
Я ему это говорю тихим голосом, пока Ринальди звякает металлической посудой. Птаха теперь смотрит на меня в упор, а не так, что сперва одним глазом, потом другим, – нет, никакой игры в канареек. Он смотрит на меня, это уж точно, даже не поводит глазами. Я не могу сказать, что есть какие-то признаки того, что он меня узнал, но он определенно окидывает меня взглядом, соображая, можно мне доверять или нет. Это, конечно, Пташка, но не такой, каким я его знал, а совсем другой. Не тот, прежний, который был готов поверить во все, что угодно. У нынешнего такой вид, словно теперь он не может поверить вообще ни во что на свете. Кажется, он не может доверять даже самому себе.
