Вечером я решаюсь воспользоваться отсутствием Пташки, которая отлучается к кормушке, быстро захожу в вольер и успеваю к гнезду раньше, чем к нему подлетает Альфонсо. В нем все еще лежит одно целое яйцо. Значит, птенцов четверо. На дне гнезда копошится какая-то покрытая редким пухом живая масса. Затем Альфонсо лихо облетает меня и перед самым моим носом вскакивает на край гнезда. И почти в тот же миг, когда отцовские лапки касаются гнезда, четыре крохотные головки приподнимаются над комком почти обнаженной плоти и как бы колышутся над ним. Глазки еще закрыты, а между ними кажущиеся мягкими клювики, ищущие еду. Он кормит их так, словно не замечает моего пристального взгляда. У одного птенца кожа совсем темная – должно быть, станет таким же, как Альфонсо, когда вырастет. Двое других светлые, а еще один, похоже, пестренький. Я решаю подождать еще день, а тогда уж забрать яйцо. Все птенцы, кажется, одной величины, так что я не могу определить, кто из них вылупился позже, – они такого же размера, как оставшееся яйцо.
Подлетает Пташка и начинает помогать Альфонсо кормить птенцов. А те жадно вытягивают головки, которые их родители чуть только не глотают, отрыгивая птенцам пищу в их крошечные глотки. Альфонсо улетает к кормушке за новой порцией корма, но Пташка решает, что им хватит, и усаживается в гнездо.
На следующее утро, пошарив между теплых, пищащих комочков, я нащупываю оставшееся яйцо и вынимаю его из гнезда. Посмотрев его на просвет, убеждаюсь, что это «болтун»: неоплодотворенное яйцо. Оно кажется почти прозрачным. Я держу его перед лампочкой, и мне хорошо видно, что там ничего нет. Почему-то оно оказалось стерильным. Не могу заставить себя его выбросить и кладу в коробочку с ватой, которую засовываю в ящик комода, где лежат мои носки. Пожалуй, даже хорошо, что так получилось. Четверо – и так достаточная орава для одного гнезда.
***
На следующий день утром Вайс назначает мне встречу. Интересно, рассказал ему что-то Ринальди или нет. Думаю, промолчал, хотя кто знает. Может, он у Вайса подсадная утка на содержании.
Этим утром главный врач определенно разыгрывает из себя психиатра. Белоснежный халат накрахмален. Протертые очки сияют так, что через них насилу можно увидеть его глаза. Он сидит за столом сложив руки, кончики пальцев упираются в коленкор. На сей раз он решил примерить самую лучшую из своих улыбок – спокойную, полную любви к ближнему, как бы говорящую, что-де все люди братья, а жизнь ужасная штука, но вместе мы что-нибудь придумаем. Но большие пальцы его выдают: он то и дело потирает одним о другой. Причем с такой силой, что я почти слышу, как скребут друг о дружку папиллярные линии на подушечках.
Я стою перед ним, отдавая честь, а он мне улыбается. Затем сдается и вяло копирует движение моей руки – толстые пальцы торчат врозь на пухлой ладони, большой палец как-то неловко подогнут, и при этом он не встает с кресла.
– Садитесь, Альфонсо.
Альфонсо! Черт бы его задрал! Никто, даже мать, не называет меня Альфонсо. Хотелось бы мне узнать его дерьмовое имя. А то на черной табличке, стоящей на краю стола, только инициалы – гл. вр. Г.О. Вайс. Меня так и подмывает спросить, что означает Г., уж не Говнюк ли, но решаю не нарываться на неприятности. В конце концов, это просто его работа. Только вот делал бы он ее получше.
Черт возьми, ни один действительно хороший специалист не стал бы служить в этом вонючем армейском госпитале. Будь он хотя бы туда-сюда, носил бы военно-воздушные нашивки. Готов спорить, любой недоделанный психиатр из ВВС сумел бы помочь Птахе куда лучше. Вот был бы номер: они целыми днями имеют дело с ребятами, которые не желают летать, а тут парень, который об этом только и мечтает. Правда, хочет это делать без самолета.
Он все еще мне улыбается. Интересно, сколько времени он репетирует перед зеркалом? Ну что ж, раз он затеял такую игру, поиграем в нее. Должно быть, он редко имел дело с сицилийцами. Два сицилийца могут провести весь день за столом, улыбаясь друг другу, беседуя о погоде и рассказывая, как друг другом восхищены. И в то же время знать, что в вино, налитое в стакан третьего парня, сидящего с ними, подмешан яд; и держать под столом наготове раскрытые ножи, и не обращать внимания на то, что еще трое наставили на их гостя готовые выстрелить ружья. И при этом не сомневаться, что этот малый тоже не промах и в состоянии ответить им тем же. Большинство сицилийцев – люди по-своему ненормальные; должно быть, это объясняется тем, что многие поколения их провели жизнь на солнцепеке, да еще когда-то смешались с финикийцами, греками и римлянами. Так что я принимаю его игру. Улыбаюсь до самых ушей – жаль только, что бинты несколько ослабляют эффект. Так что приходится все-таки вступить в разговор, который я начинаю вежливо и издалека.
– Что побудило вас заняться психиатрией, сэр?
Никакого эффекта. Должно быть, он сицилийский еврей.
– Я хочу сказать, сэр, что вы, возможно, решили стать психиатром еще в школе, но, может быть, это просто свалилось вам на голову, как иногда бывает в жизни? Да, сэр?
Вайс что-то мычит в ответ. Вообще-то вопросы совершенно безобидные. Он наклоняется вперед, наваливаясь на стол и облокачиваясь на него.
– Видите ли, Альфонсо, это произошло в медицинской школе, собственно говоря. Ведь вы знаете старый анекдот о том, как человек становится психиатром?
Я-то знаю, но хочу, чтобы он сам рассказал. Так что:
– Нет, сэр.
– Говорят, психиатрами становятся еврейские мальчики, которые хотят стать врачами, но не выносят вида крови.
Просто великолепно. Не знаю, какой реакции он от меня ожидал, но я смеюсь. Смеюсь чуть-чуть слишком долго. У большинства сицилийцев «вмонтирован» деланый, фальшивый смех, которым они могут пользоваться всякий раз, когда им понадобится. Они могут засмеяться на собственных похоронах, если это окажется выгодным. Этот смех может обмануть любого, кто не сицилиец.
– Хороший анекдот, сэр! – Но я вовсе не собираюсь под него подлаживаться, а потому говорю: – Однако серьезно, сэр. Как получилось, что вы заинтересовались чокнутыми и придурками настолько, что это стало вашей профессией?
– Понимаете ли, Альфонсо, в моей работе далеко не все связано с отступлениями от нормы. У многих людей есть что-то, что их тревожит, и я могу помочь им справиться с этим, а значит, сделать их жизнь лучше.
– И армия платит за это, сэр?
Он словно охотник, подбирающийся к дичи. Настоящий скользкий сукин сын. У него так и чешутся руки забраться ко мне под черепушку. Только не знает, как это сделать.
– Армия не так уж плоха, сержант. Война всегда не слишком приятное дело, но армия заботится о тех, кто в ней служит.
– Уж обо мне-то она позаботилась, это точно. – Я смотрю ему прямо в глаза. Он не так уж плох: только улыбается мне в ответ.
– Расскажите мне что-нибудь, Альфонсо. Например, каким был ваш отец.
– Он и теперь жив, сэр.
Вайс заглядывает в бумаги, стопкой лежащие у него под ладонями. Я знаю, что там не может быть ничего такого, – во всяком случае, о моем старике в них ничего нет. Он опять разыгрывает из себя психиатра.
