– Это правда? Он что, действительно продал нашу машину одному из дружков дяди Ники, кому-то из этих гангстеров?
Мать гладит белье в дверном проеме между кухней и столовой. Ума не приложу, почему она всегда гладит именно здесь. Трудно представить себе более неподходящее место, ведь оно на самом проходе. Может, вы и догадаетесь, зачем она так; я, например, догадался. Ей хочется одновременно приглядывать за едой, которая готовится на плите, и в то же время болтать со своим стариком.
Она отвечает на итальянском – собственно, это креденциа, сицилийский диалект. Она всегда переходит на него, когда ей действительно есть что сказать. Это довольно глупо, потому что я понимаю все, что она говорит. Сам разговаривать на этой фигне я не могу, но все понимаю. И они это знают. Она велит отцу отдать мне деньги.
– Да он же не знает, что можно купить на сто долларов. Просто еще раз влипнет в какую-нибудь неприятность. Я положу деньги в банк. Когда они ему понадобятся, он сможет попросить их у меня. И довольно, хватит молоть чепуху.
Он меняет ноги местами, открывает и снова закрывает газету. Он любит читать ее сложенной вчетверо, словно едет в метро или в каком-то другом транспорте и не хочет занимать много места.
– Да половина вообще не мои деньги. Половина машины принадлежит Птахе.
Он старается на меня не смотреть. Подходит мать, выйдя из-за гладильной доски.
– Отдай ему деньги, Витторио. Ведь брать чужие деньги называется воровством.
Это опять на сицилийском диалекте. Старик поднимает глаза на мать и пристально на нее смотрит. Похоже, ему нравится быть таким большим дерьмом.
– Я ничего не должен ни ему, ни кому-либо другому. Эта машина моя, записана на мое имя. И я могу продать ее кому захочу.
Он делает паузу, чтобы выждать, пока его слова до нас дойдут. Потом наклоняется вперед и вытаскивает пачку денег. Вернее, свернутую из банкнот трубку, довольно твердую, он всегда хранит их таким образом в боковом кармане, причем большие купюры находятся сверху. Он отсчитывает пять десяток. Стодолларовая банкнота самая верхняя, но он вытаскивает из-под низа свои десятки. Деньги перехвачены у него резинкой – даже не аптекарской, а от трусов. Он протягивает мне пятьдесят баксов.
– На вот, передай это своему дружку с бегающими глазами. Я тебя предупреждаю, он еще втянет в неприятности. У этого чувака с головой не все в порядке.
Просто не знаю, что делать. Вот дерьмовая ситуация. Он опять сворачивает свои бумажки, натягивает на них резинку и сует обратно в карман. В другой руке он все еще держит пять завитых десяток. Я вовсе не хочу их брать. Стою без движения. Мать отворачивается – она сделала все, что могла, и понимает это. Мой старик доконает кого угодно, если возьмется за это как следует. Он смотрит на меня в упор тяжелым взглядом. Он еще не разъярен, но уже начинает заводиться.
– Ах, тебе они не нужны? Ну так не вздумай сказать своему дружку, что я не пытался передать ему его долю за это старое барахло.
И он, перекосившись набок, тянется к карману.
Я понимаю, что если бумажки опять туда попадут, мне их больше уже не увидеть. Я протягиваю руку и беру пятьдесят долларов. Он даже не слишком обращает на это внимание. Просто ворчит что-то вроде того, что я вечно готов его ограбить, и углубляется в газету.
Я срываюсь с места и бегу к Пташке. Когда я заканчиваю рассказ о том, что случилось, он просит меня рассказать обо всем еще раз. Потом заставляет меня снова пересказать отдельные места. Его глаза бегают из стороны в сторону, как сумасшедшие. Я пытаюсь отдать ему все деньги, но он соглашается взять лишь половину. Собственно, он берет две десятки и говорит, что когда я разменяю одну из оставшихся у меня, то возьмет из нее пять долларов. Но думает он явно о чем-то другом.
Он спрашивает, не могу ли я выяснить, кто именно купил нашу машину. Я отвечаю, что это вряд ли удастся. Если этот парень как-то связан с мафией, мы его никогда не найдем. Пташка говорит, что зайдет побеседовать с моим отцом. Прямо самоубийца какой-то. Я, понятное дело, пытаюсь его отговорить. Ведь ему все равно не удастся ничего сделать. Отец его убьет, он и так не питает к нему нежных чувств. Однако Пташку теперь уже не остановишь. Я заявляю, что вместе с ним к отцу не пойду: не хочу ходить весь заляпанный брызгами крови. Но Пташка уже закусил удила и не хочет ничего слышать.
Дверь открывает мать. Обычно на ее лице и так ничего не прочтешь, но тут она как-то особенно неулыбчива. Я стою поодаль, на ступеньке крыльца, и не тороплюсь подниматься. Птаха спрашивает, нельзя ли ему потолковать с моим отцом. Мать его впускает. Я обегаю дом и проникаю в погреб. Оттуда я пробираюсь на кухню. Мать все еще продолжает гладить, стоя в дверном проеме. Затаившись, я слышу голоса, доносящиеся из гостиной.
– Машину обратно? Да еще твою? Че ты хочешь этим сказать?
– Эту машину вы продавать не имели права, мистер Колумбато. Эта машина принадлежит Элу и мне. Мы ее продавать не хотели. Она стоит гораздо больше ста долларов.
– А ну, иди отсюда, щенок. Машину записали на мое имя, и я могу продать ее кому захочу. Пшел. Дай дочитать газету.
Птаха не трогается с места. Я догадываюсь, что мой старик начинает свирепеть. Он притопывает ногой, а это дурной знак. Вроде как если кот начинает подергивать или стучать хвостом. Мать ставит утюг стоймя и наблюдает.
– Мистер Колумбато, не могли бы вы назвать имя человека, который считает, что приобрел нашу машину?
Мой старик его попросту игнорирует. Нога его продолжает дергаться. А Пташка все стоит и никуда не уходит. Старик вот-вот сорвется с цепи. Мать оборачивается и просит увести Пташку, пока отец с ним что-нибудь не сделал. Я не могу сдвинуться с места. Пташка все стоит. Отец, не глядя на него, говорит:
– Слушай-ка, парень. Шел бы ты лучше отсюда, пока я не позвал копов!
– Благодарю вас, мистер Колумбато. Однако я собираюсь сделать это сам. Хочу заявить им о краже автомашины.
Вот так! Старик бросает газету на пол и вскакивает! Пташка даже ни на дюйм не попятился. Мой старик не слишком высокий, Пташка почти такого же роста, как он, однако весит отец раза в два больше. И он трясет кулаком прямо перед лицом у Пташки. Причем трясет настолько сильно, что его зачесанные назад и набриолиненные волосы то и дело подпрыгивают на затылке.
– Ты что, считаешь меня мошенником? Хочешь сказать, я украл это старое барахло?
Пташка смотрит прямо ему в глаза, будто кулака на линии его взгляда нет вовсе. А мне становится интересно, ударит его все-таки отец или нет. А Пташка стоит как вкопанный, даже не шелохнется. Словно врос в пол.
– Я полагаю, вы совершили ошибку, мистер Колумбато. Вы продали машину, которая вам не принадлежит. Поймите меня правильно. Если вы назовете имя человека, который ее купил, я смогу рассказать ему, что произошло, и вернуть деньги.
На какое-то время мой старик просто теряет дар речи. Глаза наливаются кровью. Я хорошо понимаю, что ему хочется схватить Пташку в охапку и выкинуть его за дверь, но у него закрадываются какие-то подозрения.
