И вот теперь Альфонсо впервые учиняет нам настоящий осмотр. Он пытается выяснить, кто мы, черт побери, такие. Поизучав нас минут пять, он взлетает на ближний насест и снова окидывает нас взглядом, но уже под совсем другим углом. Мы не двигаемся. Наконец он издает скрипучий щебет. Его звук напоминает голос человека, приветствующего появление корабля после двадцати лет, проведенных на необитаемом острове. Это самый неохотно изданный «пип», который только можно себе представить. Так и чувствуешь, что ему изо всех сил хочется вернуть его обратно в свой клюв, и так быстро, как только возможно. Пташка и я отвечаем ему восторженными «пипами». Мы перебрасываемся ими какое-то время, но в конце концов ему это надоедает. Он вспархивает на верх своей клетки, затем спрыгивает на порожек, потом соскакивает в клетку. Мы ждем. Я понимаю: он меня испытывает, чтобы проверить, подбегу ли я захлопнуть дверцу, пока он внутри. С того места, где я нахожусь, мне плохо видно, что происходит в клетке, но я уверен, что он в ее задней части и только и ждет, когда я двинусь к ней, чтобы молнией вылететь наружу.
Он опять покидает клетку. Я подумываю о том, не выпустить ли мне полетать Пташку, но как-то боязно. А вдруг мистер Линкольн окажется прав? Пташкой мне не хочется рисковать ни в коем случае. Я дожидаюсь, пока Альфонсо сядет на насест подальше от нас, и тогда сажаю Пташку в маленькую клетку. Она издает самый несчастный щебет, на какой только способна, но я отворачиваюсь и ухожу из вольера. Мне хочется посмотреть, что может делать Альфонсо, когда думает, что меня нет.
Первое, что он делает – это обживает вольер, наслаждаясь его размерами. Он то и дело летает из одного конца в другой, переворачиваясь на лету и чудом оставаясь цел и невредим. Также он взмывает вертикально вверх, пытаясь оказаться как можно выше, под самыми пружинами моей кровати. Несколько раз камнем падает вниз. Да, он умеет летать. Он похож на летчика-испытателя, стремящегося проверить, все ли механизмы в порядке, после того как самолет провел много времени на земле.
Затем он подходит к кормушке и начинает опять разбрасывать зерна, на этот раз их особенно много, и склевывает несколько штук. Моет головку в чашке с водой, но не моется целиком. Взъерошивает перья и опять их укладывает, делая это быстро, так непохоже на неторопливое прихорашивание Пташки.
Между тем Пташка чуть не выпадает из своей клетки, стараясь его увидеть. Кажется, она уловила главную мысль моей стратегии. Так, по крайней мере, мы можем наблюдать за ним, видеть, что он делает.
Выполнив еще несколько номеров воздушной акробатики и поисследовав отведенное ему пространство, он приземляется наверху Пташкиной клетки. Она «квипает» как сумасшедшая. Он прыгает взад-вперед, гадит чуть ли не прямо ей на голову. Затем прыгает через край, скользит вниз по прутьям на передней стороне клетки, пока не получает возможность заглянуть в пустую кормушку для лакомств у ее любимого насеста. Пташка прыгает поближе к нему и посылает в его адрес изящнейший «пип»; в ответ ему приходится что-то проскрипеть, хотя вряд ли от чистого сердца. Пташка не отступается, и какое-то время они сидят напротив друг дружки: Пташка ему щебечет, а он на нее смотрит, словно посетитель зоопарка. Перехватывая прутья, он перебирается вдоль края клетки к тому месту, где стоит блюдце с обычным кормом, и Пташка прыгает вниз с насеста, чтобы к нему присоединиться. Должно быть, чтобы проявить готовность общаться, она берет из кормушки одно зернышко. Альфонсо приходит в неистовство, которое ему так свойственно. Летает вокруг, бьет крыльями и пронзительно кричит. Набрасывается на клетку, ударяясь о прутья. Пташка отпрыгивает. Приходит в себя и, съежившись, удаляется в другой конец клетки. Дурак Альфонсо продолжает беситься еще минут пять. Улетает на пол вольера, потом снова принимается за прежнее. Висит на дверце, будто пытаясь ее открыть. На какой-то миг мне приходит в голову мысль, что он, пожалуй, сумеет это сделать. Дверца на петлях и закрывается на защелку, но я готов поверить уже во все. А еще я начинаю думать, что, может, и вправду совершил ошибку. Он кажется мне безнадежным.
Дела идут в том же духе целую неделю. Пташка старается быть милой, а Альфонсо ведет себя совершенно по-скотски. Чтобы дать Пташке возможность подвигаться, я выпускаю ее из вольера по вечерам, когда делаю уроки или мастерю модели, – пусть летает по комнате. Она все время подлетает к проволочной стенке вольера, пытаясь привлечь внимание Альфонсо. Летающие модели птиц у меня начинают здорово получаться. Последняя, над которой я работаю теперь, летает хорошо и долго, но только по нисходящей. Раскручивающаяся резинка не обеспечивает крыльям достаточной мощности для подъема. Не знаю, какой вес она может поднять, вряд ли большой. Нужно бы сделать кое-какие расчеты по части веса и плотности птиц.
По вечерам, когда я выпускаю ее полетать, я выключаю в вольере свет. Пташка продолжает летать и виснуть на проволоке. Она «пипает» и «квипает» так, что даже мне становится неловко, но Альфонсо ее просто игнорирует. Можно подумать, ему не нравятся птички. Похоже, он не знает, что такое одиночество, или ему наплевать.
Я уже почти решаю сдаться и вернуть его мистеру Линкольну, как вдруг случается неожиданное. Пятница, уже поздний вечер. Я читаю в постели. Лампочка у моей кровати – единственный источник света во всей комнате.
Сперва мне кажется, будто я слышу звук льющейся воды. Я прислушиваюсь и понимаю, что звук идет из-под меня. Он становится все более громким, затем превращается в то, что ни с чем не спутаешь, – в длинную раскатистую трель. Альфонсо наконец-то решил спеть. Он поет, словно старается нас не разбудить, как будто не хочет, чтобы его кто-нибудь услышал; так играют тромбонисты, пользуясь для приглушения звука сурдинкой, когда в одиночестве репетируют перед представлением какой-нибудь сложный пассаж.
После протяжной трели, исполненной на едином дыхании, с перепадами громкости и высоты звука, длившейся около полуминуты, он издает еще три мягкие, протяжные, почти рыдающие ноты. Трех этих нот достаточно, чтобы разбить сердце. Затем быстрым крещендо он поднимается к высотам еще одной трели и медленно, затейливо уходит вниз, пока звук не становится скорее щелкающим, чем свистящим, а потом едва булькающим, как тот, который сперва привлек мое внимание.
Он умолкает. Я боюсь вздохнуть. Страшно хочется его увидеть; пытаюсь определить, где он находится, по направлению звука, но мне это не удается. Он начинает опять: несколько тихих пощелкиваний переходят в мелодичное пение, все громче, звонче и выше, по меньшей мере на октаву, уже в другом регистре. Теперь это единственная протяжная нота в самом верху диапазона, которая затем встречает еще одну переливчатую трель и с ней замирает; после остановки следуют три стаккато, щебет, который едва ли можно назвать мелодичным, а затем звук падает. Певец замолкает. Я жду, но ничего подобного больше не происходит. Я выключаю свет – и как я не догадался сделать этого сразу? Слушать такое пение в темноте – это для меня почти равносильно полету. Я ощущаю какую-то безграничную свободу.
***
Я сижу там весь остаток дня до самой темноты. Меня никто не тревожит. Я смотрю на Птаху. Он почти ничего не делает, разве что иногда покакает или пописает. Он делает это на корточках, забравшись на стульчак унитаза. Вообще-то птица даже не замечает, когда срет, так что Пташка не настоящая птица.
