– Ох, Жан, прости… Я не знала.
– Ничего.
Он улыбнулся улыбкой фаталиста:
– Думаю, он немало повеселился бы, увидев нас сейчас за этим столом. Знаешь, странно, но я говорил о тебе… Ну не прямо… Вспоминал песню… И двух часов не прошло.
– Это был знак свыше, – сказала Беранжера.
– Возможно, – ответил ЖБМ. – Может, если упорно думать о ком-то, то он появится.
– Неужели ты думал обо мне так упорно? – с деланым удивлением спросила она.
ЖБМ молчал, не зная, что сказать, чтобы ее не обидеть. Но ему не пришлось напрягаться. У Беранжеры звякнул мобильник, сигнализируя, что пришла эсэмэска. Она быстро просмотрела сообщение и положила мобильник на стол, но он тут же звякнул второй раз, а вслед за тем и третий.
– Ты прямо нарасхват, – заметил ЖБМ.
Беранжера не стала спорить.
– Мы ходили в кино на бульваре Сен-Мишель, – заговорил он. – Кинотеатр, в котором шли новаторские и экспериментальные фильмы. Смотрели черно-белый фильм. Один эпизод там проходил как раз здесь, в «Синем экспрессе».
– «Мамочка и шлюха» Жана Эсташа. С Жан-Пьером Лео, Бернадеттой Лафон и Франсуазой Лебрен.
– Точно.
Он на несколько секунд прикрыл глаза, а потом посмотрел на Беранжеру, поднял вверх указательный палец и продекламировал:
– «Мне нравится это место. Когда у меня плохое настроение, я прихожу сюда. Обычно здесь проходной двор, как в фильмах Мурнау. У Мурнау все построено на переходах: от дня к ночи, от города к деревне. И здесь то же самое: справа… – ЖБМ указал рукой на дверь ресторана, выходившую к вокзалу: – Поезда, деревня… А слева… – Он повернулся к окну: – Слева город».
Он замолчал.
– Боже мой, – недоверчиво протянула Беранжера. – Какая память! Признайся честно, ты его недавно пересматривал?
– Нет, ни разу, – почти грустно ответил ЖБМ.
Она на миг зажмурилась, но почти сразу перевела взгляд на часы.
– Мне пора. А то опять на поезд опоздаю.
– Я тебя провожу.
* * *
– Свет какой надо, – сказал фотограф.
– Если чего-то хочешь, обязательно получишь, – прокомментировала Домисиль.
– Голову чуть выше, пожалуйста! – попросил фотограф. – Вот так, хорошо. А то вы какой-то угрюмый.
– Расслабьтесь, ЖБМ. Вы великолепны, – добавила Домисиль. – Настоящий император!
– Император умер на острове Святой Елены, Домисиль, – ответил ЖБМ, не меняя позы. – И умер он не от яда, как думают некоторые. Он умер от скуки.
– Вам это не грозит! – хохотнула Домисиль. – Голову чуть выше, взгляд вперед, вдаль! Превосходно!
Встреча с Беранжерой его взволновала, и он знал, что ему не с кем поделиться этим чувством. Но еще больше его беспокоило другое. У него было ощущение, что в ходе их короткого разговора он упустил что-то существенное, какую-то очень важную деталь.
Беранжера
Мы легко забываем людей, их лица и имена. Я почти не помню Алена – парня, который играл на гитаре и учился в медицинском. Отец у него тоже был врач. Когда мы записали пробный диск для отправки на студию, стали думать, какой указать обратный адрес. Нас было пятеро, но вписывать пять разных адресов показалось нам глупым – наверняка что-нибудь напутают. Решили, что дадим один адрес, а тот, кому придет ответ, известит остальных. Воган жил в Жювизи и говорил, что у них почта вечно теряет письма. ЖБМ снимал крошечную квартирку, но как раз собирался с нее съезжать и на какое-то время поселиться в отеле. Его брат только что расстался со своей тогдашней подругой и занимался поисками жилья; Лепель обитал в студенческом общежитии при Художественной школе. Что до меня, то мои отношения с владельцем арендованной комнатушки под крышей складывались не лучшим образом – его раздражало, что ко мне ходит слишком много народу. Адрес Алена был идеальным: дом в престижном Восьмом округе, подъезд, днем не запиравшийся на кодовый замок, чтобы не создавать трудностей пациентам, которых принимал у себя в кабинете его отец-врач. Плюс у них появилась новая консьержка, португалка, аккуратно разносившая почту по квартирам. Только никакого письма мы так и не получили.
Я закрываю глаза и не могу представить себе лица Алена. Оно от меня ускользает. Так бывает, когда стараешься вспомнить какую-нибудь фамилию – вроде бы вертится на языке, а назвать не можешь. Он был брюнет, с длинными волосами, закрывающими шею. По-моему, он был в меня влюблен. Но, поскольку я была девушкой ЖБМ, никогда не пытался даже намекнуть, что я ему нравлюсь. Он подарил мне сорокапятку «Голубых слов» Кристофа. Ален обожал эту песню и считал, что она дала рождение всему направлению «новой волны». Никто в группе с ним не соглашался. Я потом много раз слышала ее по радио и телевизору и думаю, что он не так уж ошибался: в песне и правда есть что-то чистое и холодное, какая-то внутренняя решимость. Кристоф явно опередил свое время. А может, это был просто подарок, а Ален вовсе не был в меня влюблен. Давно все это было. Еще одно лицо напрочь стерлось у меня из памяти – парня, который играл на синтезаторе. Вот его я вообще не помню, даже смутно; вроде он был блондин… Или шатен? И как его звали, забыла. Зато помню Стэна Лепеля, который тогда был никакой не Стэн, а Станислас. Но его я несколько раз видела на фотографиях, в том числе на прошлой неделе в газете «Монд». Они напечатали статью, посвященную его инсталляции в виде гигантского мозга в саду Тюильри. Он сильно изменился. Стал коротко стричься, а раньше носил длинные кудри. И кожаные браслеты на запястьях. Вот уж не думала, что он сделает карьеру в современном искусстве; он всегда говорил, что учится в художке только ради родителей, которые считали, что их помешанный на музыке сын должен получить хоть какое-то образование. Может, он и правда хорошо рисовал, но живопись его совершенно не интересовала. Его фишкой всегда были ударные. Он наизусть знал имена всех великих барабанщиков, оставивших свой след в истории рока, и даже позволял себе высказывать сомнения в таланте ударника «Роллинг стоунз» Чарли Уоттса. Если кто из наших и мог рассчитывать на настоящий успех в музыке, так это он. Он и еще, конечно, Воган, который был тогда толстым пареньком с детским выражением лица, что особенно подчеркивала его стрижка под горшок. Вел он себя тихо и скромно.
Прошло лет двадцать пять, не меньше, и вдруг как-то поздним вечером, переключая кнопки на телевизионном пульте, я наткнулась на передачу с участием бритоголового мужика, которого ведущий назвал по фамилии. Я пригляделась к нему и поняла, что никакой это не однофамилец. Что тип в черной майке, изрекавший какие-то совершенно жуткие вещи, и есть мой старый знакомый, Себастьен из Жювизи.
Я знала, что в те давние времена он был влюблен в девушку, жившую с ним по соседству. Они регулярно встречались на конечной остановке автобуса в Жювизи, но он ни разу не посмел с ней заговорить. Он сам рассказывал мне об этом – полунамеками, смущаясь и глядя в пол. Однажды я провожала его до родительского дома, и по пути нам встретилась симпатичная блондинка с косичками. «Это она», – шепнул мне он. «Привет, Себ», – сказала она ему. «Привет, Натали», – ответил Воган. «Давай, догони ее», – предложила я ему, но Воган только затряс головой и пробормотал что-то нечленораздельное. Интересно, что стало с этой блондинкой. Помнит она Вогана? Не факт. Не удивлюсь, если она не видит никакой связи между своим соседом, толстяком Себом, классно игравшим на бас-гитаре, и политиканом, призывающим разрушить европейское единство и выслать из страны всех мигрантов. Наверное, толстяк Себ давно превратился для нее в смутную тень прошлого, одного из безликих статистов в пьесе ее жизни, персонаж без единой реплики, который мелькнул на заднем фоне и исчез без следа.
