* * *
На кухню зашла заспанная Вероника в голубом шелковом халате. Ален поднял на нее взгляд и протянул ей письмо. Она зевнула и пробежала листок глазами.
– Какая-то ошибка, – сказала она.
– Никакой ошибки, – возразил Ален и показал ей конверт. – Ален Масулье – это я.
– Ничего не понимаю, – пробормотала Вероника и потрясла головой, показывая, что разгадывание головоломок с утра пораньше – не ее конек.
– Дата. Посмотри на дату.
– Восемьдесят третий год, – вслух прочитала она.
– «Голограммы» – это была моя группа. Моя рок-группа. Хотя, строго говоря, мы исполняли не рок, а нью-вэйв, точнее даже коулд-вэйв. Как тут и написано, – сказал он и ткнул пальцем в нужную строчку в письме.
Вероника протерла заспанные глаза.
– Письмо шло ко мне тридцать три года. Через три городских округа.
– Ты уверен? – спросила она и перевернула конверт.
– А у тебя есть другое объяснение?
– Надо узнать на почте, – сказала Вероника и села на стул.
– Само собой. Уж в этом удовольствии я себе не откажу, будь спокойна.
Он встал и включил кофемашину «Неспрессо».
– Сделай и мне чашку, – попросила Вероника и еще раз зевнула.
Ален подумал, что жене надо бы притормозить со снотворными – сил не было смотреть на нее по утрам, взъерошенную, как землеройка, не говоря уже о том, что в ближайшие два часа нечего и думать попасть в ванную, которую она оккупирует, чтобы привести себя в порядок. В общем и целом Веронике требовалось не меньше трех часов, чтобы обрести подобие человеческого облика. После того как дети покинули дом, Ален и Вероника снова, как в первые годы брака, жили вдвоем. Но с тех пор минуло двадцать пять лет, и вещи, когда-то казавшиеся милыми, теперь немного тяготили, например взаимное молчание за ужином. Чтобы заполнить его, Вероника рассказывала о своих клиентах и последних дизайнерских находках, а Ален вспоминал пациентов или коллег; затем они принимались обсуждать планы на отпуск, редко соглашаясь в выборе направления.
Боль в спине
Ален неделю не выходил из дома. В тот самый день, когда пришло письмо, ему прострелило спину. Поначалу он диагностировал у себя люмбаго, но, поразмыслив, пришел к выводу, что это скорее приступ остеохондроза или воспаление седалищного нерва. А может, и нет. Ничего тяжелого он не поднимал, никакого подозрительного хруста при резком движении у себя не слышал. Возможно, недомогание носило психосоматический характер, но дела это не меняло: он валялся в пижаме в постели, обложившись грелками, глотал лекарства, а по квартире передвигался, как дряхлый старик, крохотными шажками и с мучительным выражением лица. Его помощница Мариам получила задание отменить все назначенные консультации и отправляться домой.
* * *
День тянулся бесконечно. Письмо, полученное с задержкой в тридцать три года, словно произвело обратный эффект, заставив время замедлить свой бег. К четырем часам у Алена сложилось четкое ощущение, что он сидит в кабинете и выслушивает жалобы пациентов уже часов пятнадцать, не меньше. Выпуская очередного больного, он окидывал взглядом приемную, которая не пустела, а только все больше заполнялась народом. Причиной наплыва была эпидемия гастроэнтерита. Ален выслушал десятки историй о поносе и болях в животе. «Доктор, у меня такое впечатление, что я весь состою из жидкого говна!» – доверительно сообщил ему сосед-мясник, красноречиво раскинув в стороны руки. Ален молча осмотрел его, решив про себя, что больше никогда не будет покупать у него в лавке мясо. Этот день должен был пройти тихо и спокойно. Ты похоронил свои юношеские мечты, и тебе казалось, что они давно растаяли в тумане лет, а потом вдруг замечаешь: да ничего подобного. Труп по-прежнему здесь, лежит непогребенный, наводя на тебя ужас. Следовало срочно вырыть ему могилу. За чтением письма должна была последовать торжественная и мрачная церемония, какой-нибудь безмолвный прощальный ритуал, сопровождающийся курением благовоний. Вместо этого к нему устремился весь город, и каждый пришедший приносил отвратительную типовую историю про кишечные спазмы и жидкий стул.
Восьмилетнюю Амели Бертье привела мать. У девочки болел не живот, а горло, и она наотрез отказывалась открыть рот. Ее усадили на край стола, но, стоило Алену приблизиться к ней с одноразовым шпателем и фонариком, негодница заелозила и отчаянно замотала головой.
– А ну сиди смирно! – не выдержав, рявкнул он.
Девчонка мгновенно угомонилась и послушно открыла рот. Пока Ален выписывал рецепт, в кабинете царило тягостное молчание.
– Ей не хватает твердой руки, – сквозь зубы процедила мамаша.
– Возможно, – холодно отозвался Ален. – А чего вы хотите? Если отца дома практически не бывает, – добавила мать в явной надежде, что доктор задаст ей пару-тройку наводящих вопросов.
Но Ален не поддался на уловку. Проводив пациентов, он рухнул в кресло и позволил себе посидеть несколько минут, массируя виски.
* * *
Рабочий день завершился в двадцать минут восьмого. Последним Ален принял пациента с экземой, которому вздумалось устроить себе обострение, внеся свой скромный вклад в его сегодняшние неприятности. До него был еще один отит, одно воспаление мочевого пузыря, несколько бронхитов и куча гастроэнтеритов. Ален не меньше дюжины раз произнес магическую формулу «кишечная микрофлора». Он давно заметил: больным с желудочными расстройствами нравится, когда им говорят: «Вам необходимо восстановить кишечную микрофлору». Они одобрительно кивают головой – роль садовника собственных потрохов представляется им более чем достойной. Проводив до дверей пациента с экземой, Ален тщательно вымыл и продезинфицировал руки, после чего пошел на кухню, плеснул себе неразбавленного виски и выпил его почти залпом. Затем он направился к стенному шкафу в прихожей и принялся снимать с полок хранящиеся там вещи. Вскоре на полу рядом с ним лежали: утюг, маски для плавания, папки с бумагами, пляжные полотенца, детские школьные дневники… Ален искал ответ на вопрос, терзавший его с самого утра: цела ли обувная коробка с фотографиями группы и кассетой? Он не помнил, куда она подевалась. Долгие годы она стояла на верхней полке, но что стало с ней потом? Он и правда выбросил ее или только собирался выбросить? Чем больше разнородных предметов скапливалось на ковре, тем реалистичнее выглядела именно первая версия. Между тем единственное, чего ему сейчас на самом деле хотелось, – это пойти в гостиную, вставить кассету в старый магнитофон «Ямаха» и прослушать запись. Особенно песню «We are such stuff as dreams are made of». У него в голове целый день звучала ее мелодия и голос Беранжеры. «Идиот, идиот, идиот…» – простонал Ален. Ну конечно, он ее выбросил. Теперь он точно вспомнил. Это было два или три года назад, в бесконечно долгие пасхальные выходные, когда он решил навести порядок в стенном шкафу. Он взял большой пластиковый мешок для мусора и бросил туда коробку, даже не открыв ее, вслед за старыми счетами и сношенной обувью, которую больше никто никогда не надел бы. Он покидал в мешок кучу своих вещей, привезенных еще от родителей и пролежавших в шкафу десятилетия. В самой глубине шкафа, за тремя пальто, он обнаружил черный чехол с лейблом Gibson и звуковой усилитель фирмы Marshall. Он бережно взял чехол и открыл на нем молнию. Черная лакированная электрогитара блестела как новенькая – время было над ней не властно. Лет десять назад дети попросили его показать им гитару. Он выполнил их просьбу, но сыграть что-нибудь отказался. Они тогда здорово удивились: надо же, у отца, оказывается, есть электрогитара и он даже умеет на ней играть. Ален провел пальцами по струнам, быстро застегнул молнию и убрал гитару в дальний угол шкафа, за вешалки с зимними пальто. Вот тут ему и прострелило спину. Час спустя он уже лежал на диване.
