В глазах Пьера никакой печали не было; напротив, он глядел настороженно, будто постоянно ожидая подвоха. Эта его особенность – быстро, по-птичьи, переводить зрачки с предмета на предмет, – будет единственным, что он сохранит до самой смерти. Много лет спустя Пьер отпустит бороду, которая вначале выцветет, а потом в районе подбородка и вовсе побелеет. Он наберет лишние тридцать килограммов, будет зачесывать назад закрывающие шею волосы и носить старящие его пестрые жилеты и полукруглые очки. В пятьдесят, заведя привычку поглаживать бороду унизанными древнеримскими инталиями в золотой окантовке пальцами или сжимать в них сигару, он будет выглядеть на пятнадцать лет старше. Когда он между двумя затяжками принимался рассуждать об Энгре, Коро или об инкрустации в стиле «маркетри» Андре-Шарля Буля, у слушателя крепло странное ощущение, что перед ним человек, про которого нельзя с уверенностью сказать, что он принадлежит к современной эпохе, а не явился откуда-то из прошлого. Пьер обладал редким даром – он держал в голове десятки анекдотов из жизни великих исторических деятелей Парижа и Франции и вставлял их в разговор так естественно, словно сам не далее как неделю назад был им свидетелем.
Уровень культуры, поразительный для юноши его лет, покорит стариков-антикваров и коллекционеров, которые охотно доверят Пьеру роль посредника при приобретении на аукционах и барахолках предметов старины; он умел находить именно то, в чем они нуждались, и с прибылью перепродавал им, а уж они с еще большей прибылью перепродавали найденное своим клиентам. Пьер посвятит подобным занятиям двенадцать лет жизни и успеет кое-что скопить, после чего выкупит у одного из своих заказчиков магазин с расположенной над ним квартирой, который переименует в «Былые времена» и наконец осуществит свою мечту: будет проводить все свои дни в окружении антиквариата, изредка расставаясь с тем или иным экземпляром из своей коллекции, если сочтет сделку выгодной. На пике своей славы он будет выставлять наиболее ценные ее образцы на тематических выставках. Пьер женится на хранительнице музея, у него родится сын. На протяжении пятнадцати лет он будет абсолютно счастлив – вплоть до того дня, когда жена, оставив его на неделю в Париже ради участия в антикварной экспозиции в художественной галерее «Каре Рив-Гош», отправится на машине вместе с сыном в их загородный дом в Оверни. На извилистом шоссе она потеряет управление, и оба погибнут в автокатастрофе. Пьер больше никогда не женится и еще глубже зароется в старые книги и прочие пережитки прошлого. В последние годы жизни он будет средь бела дня бродить по своему магазину в домашнем халате и, не выпуская из пальцев сигары, переставлять с места на место хрустальный канделябр, пока не добьется на каждой из его граней идеальной игры света от стоящей рядом лампы. Его все чаще станут называть «чудаком». Потом наступит кризис; самые давние и верные клиенты Пьера один за другим уйдут в мир иной; интерес публики к его собранию, по большей части состоящему из предметов искусства XVIII и XIX веков, сменится глубоким равнодушием. Новые поколения станут с презрительной усмешкой смотреть на витрины розового дерева в стиле Людовика XV, секретеры в стиле ампир, картины маслом кисти мастеров школы Клода Желле, более известного как Клод Лоррен, и портреты предков в напудренных париках. Те, кто еще сохранил хоть какую-то покупательную способность и испытывал хотя бы смутную тягу к прекрасному, станут отдавать предпочтение дизайну 1950-х: лампам фабричного производства, рабочим столам, стульям и табуретам. В свои квартиры они потащат мебель, созданную для столовок и конструкторских бюро. Законодателем моды отныне станет художник, начисто лишенный воображения, вроде Жана Пруве; его стол «Трапеция», в 1956 году изготовленный из скрученной листовой стали и предназначавшийся для столовой студенческого общежития в Антони, будет оценен в миллион двести сорок одну тысячу триста евро, включая комиссионный сбор. Пьер будет скрашивать свои дни коньяком, постепенно увеличивая количество рюмок. Потом он узнает, что «Собака из воздушных шаров» Джеффа Кунса будет продана на аукционе Кристи за пятьдесят восемь миллионов четыреста тысяч долларов. На протяжении нескольких недель он будет твердить всем и каждому, что мир сошел с ума, а подобная «скульптура» годится лишь для украшения деревенской ярмарки. Количество рюмок коньяка возрастет еще немного; вскоре Пьер перейдет к бутылке, а затем и к двум бутылкам в день. Иногда он будет засыпать прямо в магазине, на банкетке в стиле Людовика XV, и спать до полудня. Брат будет часто навещать его, но его уговоры, сопровождающиеся выражениями типа «нервная депрессия» и «лечение от алкоголизма», не возымеют на Пьера никакого действия.
Если верить Пьеру, отсутствие интереса к прошлому, истории и культуре его родной страны, первой жертвой которого пал он сам, распространилось на весь современный мир. Разговаривая с братом, он не уставал напоминать, что большинство ключевых изобретений, определивших лицо нашей эпохи, были сделаны французами: фотография, кинематограф, автомобиль, авиация, чип-карта и даже домашний интернет, предшественником которого была система «Минитель». По мнению Пьера, Франция, опередившая в своем развитии все прочие страны, с поразительным постоянством позволяла и продолжала позволять им красть свои идеи и патенты, лишаясь положенных ей прибылей, а взамен получая всеобщее пренебрежение.
В последние недели жизни он все больше будет воспринимать интерьер собственного магазина как осколок былых времен, своего рода островок, отделенный от остального мира стеклянной витриной. В свою очередь, прохожие будут останавливаться перед ней уже не затем, чтобы рассмотреть ту или иную вещицу, а потом зайти внутрь и узнать, сколько она стоит, а исключительно ради того, чтобы поглазеть на хозяина, более всего напоминающего ожившую восковую фигуру из музея Гревен, из раздела «Старинная жизнь»; достаточно было увидеть, как он сидит за бюро «мазарини», освещенном лампой «буйот» в стиле ампир, в которой горят настоящие свечи, в окружении странных вещей, чье предназначение для всех обыкновенных людей оставалось загадкой, и читает потрепанный том поэта и литературного критика Лео Ларгье. Всю жизнь занимаясь продажей антиквариата, Пьер и сам превратился в предмет антиквариата.
ЖБМ верил, что его судьба, как и судьба брата, определилась именно в тот день, когда они, возвращаясь после обеда в лицей, остановились на углу перекрестка. До этого места они шли рядом, но тут разделились. Если бы можно было отмотать кинопленку их жизни назад и вновь запустить с того самого кадра, то картина открылась бы следующая: ЖБМ направляется к траншее, прорытой ремонтными рабочими, а Пьер – к витрине антикварной лавки. Погруженный на протяжении последних недель в изучение биографии Наполеона, Пьер заметил за стеклом табакерку, выточенную, если верить прикрепленной владельцем табличке, из древесины дерева, срубленного на месте захоронения Императора на острове Святой Елены. Пока Пьер завороженно рассматривал реликвию, на протяжении полутора веков переходившую из рук в руки, ЖБМ не отводил глаз от асфальта, свежевскрытого перфоратором; из образовавшейся дыры выползали красивые переплетения толстых черных и более тонких красных проводов. ЖБМ поднял глаза к фасаду. Судя по всему, кабели тянулись к домам, к каждой квартире, и несли в них электричество, а вместе с ним – содержимое теле- и радиопередач и телефонных разговоров. Надрез, словно хирургическим скальпелем сделанный на теле города, служил лишним доказательством того, что этот кусочек территории – огромный организм со своими нервами, сосудами и мышцами; если прислушаться, можно было ощутить под подошвами биение его жизни. Он окинул мысленным взором весь квартал, округ, город с областью, страну, наконец, весь мир, представив его себе в виде единой структуры, небольшого, размером с теннисный мячик, шарика, слегка сплюснутого с полюсов и парящего в невесомости; его электронные контуры действовали по принципу нейронов, отзываясь на четыре основных типа раздражителей – информацию, картинку, голоса и свет, и этот процесс шел беспрерывно, напоминая бесконечный поток.
