– Да хоть какой записывайте. Мне все равно. Пусть хоть что-то будет.
Роза Федоровна написала на протянутом листке бумаги телефон и вдруг прикусила губу, посмотрела на Таню озадаченно. Потом попросила тихо:
– Только знаете, я что подумала, Танечка… И в самом деле, ничего не говорите пока Гришиной жене… Я сама должна с ним поговорить… Я ведь не знаю, как он отреагирует… Если сразу откажется и скажет твердое «нет», я и настаивать ни о чем не буду. Ведь он вполне может и не захотеть даже говорить со мной, правда? Вы понимаете меня, Таня?
– Да. Конечно. Конечно, я ничего Алле не скажу… А вы когда собираетесь Грише звонить? Прямо сегодня?
– Нет… Нет, я не буду звонить… Боюсь, заробею и ничего толком объяснить не смогу… Нет, я письмо ему напишу. Письмом как-то лучше…
– Вот-вот! Письмо-то как раз Алке в руки и попадет, ага! – злорадно произнес Паша, заходя следом за женой в гостиную.
– Да разве можно чужие письма читать, что вы? – искренне изумилась Роза Федоровна, повергнув супругов своей неподдельной искренностью в некоторое замешательство. Они даже переглянулись удивленно, будто спрашивали друг у друга – а почему нельзя-то? Подумаешь, откроет да прочтет…
– Да я думаю, не попадет ваше письмо Алке в руки… – задумчиво произнесла Таня, снова глянув на мужа. – Она же вечно в разъездах, дома почти не бывает… Все за славой да успехом гонится, догнать никак не может… А если даже и попадет, тоже ничего нет страшного. Пусть знает… Она ведь думает, что Гришку в карман к себе положила, что он ее собственность… Пусть ей сюрприз будет, ничего страшного! Наоборот, на пользу пойдет!
– Ну совсем дура, что ли? – снова взорвался Паша. – Чего ты несешь, Танька, соображаешь хоть немного? На какую такую пользу Алке пойдет?
– Ой, все, надоело… – отмахнулась от мужа Танька и быстро ушла на кухню. Паша незамедлительно последовал за ней, готовясь дать отпор…
Пока они ругались на кухне, Роза Федоровна тихо вышла в прихожую, потом так же тихо выскользнула за дверь, стараясь ею не хлопнуть. Быстро спустилась по лестнице, вышла на свежий воздух и только сейчас почувствовала, как сильно стучит сердце. Хорошо хоть, не умерла там, в чужом доме… Теперь бы еще до своего дома как-то дойти да отлежаться, да хорошую порцию корвалола в себя залить. Ничего-ничего, помаленьку можно дойти… Зато со щитом, а не на щите, как говорится! С добычей…
Роза встретила ее встревоженно, засыпала испуганными вопросами:
– Где ты была так долго, бабушка? Что случилось?
– Да ничего не случилось… На рынке была…
– На рынке? А покупки где?
– Так я не дошла до рынка, Розочка… Плохо мне стало, пришлось на скамью присесть…
– А почему мне не позвонила? И ни на один мой звонок не ответила?
– Так не слышала я… Когда телефон в сумке лежит, я его не слышу совсем…
– Ой, бабушка, бабушка! Ну ты как маленькая, честное слово! Я так за тебя переволновалась, и Маргаритка никак уснуть не могла… Она ведь все чувствует и тоже волнуется, ей же все передается, я знаю!
– Ну прости, Розочка, прости меня… Я больше не буду. Я сейчас полежу немного, приду в себя, и все будет хорошо… И дальше жить будем… Все у нас будет хорошо, Розочка, вот увидишь!
– Какая-то ты… Слишком загадочная, бабушка. И глаза у тебя так светятся, будто задумала чего…
– Все будет хорошо, Розочка. Все у нас будет хорошо… Накапай-ка мне корвалолу, пожалуйста… И больше капай, не жалей… Я сегодня удвоенную порцию заслужила…
– Это чем же ты заслужила, интересно?
– Да так, ничем… Заслужила, и все тут! Капай давай, не спрашивай!
* * *
Всю ночь Роза Федоровна писала письмо неизвестному ей Григорию Ильинскому. Начинала, набрасывала несколько строчек и вздыхала, и досадовала на себя – не то все, не то… Не ложатся на бумагу те самые нужные слова, которые вызрели у нее в сердце. На бумаге сплошная жалость какая-то выходит да старческая слезливость, и такое чувство вдруг возникает, что она этой жалостью да слезливостью практически оскорбляет свою дорогую внучку…
Но как тогда написать? Просто сообщить холодно – так, мол, и так, дорогой уважаемый Григорий Ильинский, у вас недавно дочь родилась? Помните парк Победы в том городе, куда вы приезжали год назад в командировку? Помните девушку на скамейке у памятника Бажову, которая с вами первой заговорила? И как вы ее привели в квартиру своих друзей Новоселовых – помните? А если забыли – так неправильно это… Потому что… Потому что…
Нет, ерунда какая-то получается. Как в том старом анекдоте, который когда-то ей Лизочка рассказала… В том анекдоте девушка спрашивает у парня: а помнишь, ты мне руку подал, когда я из трамвая выходила? Так вот, с тех пор я забеременела…
Да, смешно. Но ведь история Розочки совсем не смешная. Да, где-то похожа на анекдот, да только не смеяться, а плакать хочется. И надо как-то письмо писать… Вот что написать, что? Уже половина второго ночи, результата нет…
Еще и сосед свою грустную музыку включил, из открытой балконной двери доносится… Опять у него бессонница, у бедного. А когда он бессонницей мается, всегда песни Розенбаума слушает.
Нет, она вовсе не против музыки Розенбаума, она ей и самой нравится. Особенно вот эта песня, что сейчас так хорошо слышна… И так за душу берет! Песня еврейского портного называется… Такое чувство, что уважаемый Розенбаум и про нее тоже поет, про неизвестную ему Розу Федоровну, которая старается написать письмо, да никак у нее не получается…
Ах, как заплакать хочется. Просто сидеть за столом, подперев кулаком щеку, просто слушать песню и плакать… Прямо за душу берет мелодия, и слова тоже… Будто она и есть тот самый еврейский портной…
Заплакала все-таки, не удержалась. Так вдруг стало жалко Розочку… И себя жалко… И даже подпела тихо Розенбауму, утирая слезы со щек. Подумалось вдруг – что-то было для нее в этой песне. Необъяснимое что-то. Может, и впрямь есть в ней самой какая-то малая толика еврейской крови? А что, вполне… Если вспомнить, какие покойный батюшка устраивал сцены ревности ее матери, когда она еще малюткой несмышленой была… Так и кричал, замахиваясь на мать рукой: принесла в дом еврейское отродье! Нагуляла со своим Борисом Абрамовичем в больнице! И что, я теперь должен свое отчество давать, да? И фамилию свою? А мама только отклонялась от его руки, плакала и оправдывалась: ты что говоришь, Феденька, родимый, опомнись… Мы же просто работаем в одной больнице… Борис Абрамович – лучший в городе хирург, уважаемый человек, а я всего лишь медсестра в перевязочной… Твоя Розочка, только твоя… Какие ж ей фамилию да отчество надо было еще дать…
Мать рано умерла, а она осталась при живом отце сиротой. Не любил он ее, мимо глядел. Потом спровадил на жительство к маминой бездетной сестре, тетке Фаине… На другой женился, там свои дети пошли. Родные. А она так до самой отцовой смерти и числилась неродной… Потому, может, к мужу своему душой так сильно прикипела, что ждала от него будто бы компенсации за отцовскую нелюбовь. Так прикипела, что себя потеряла надолго и родной доченьке любви мало досталось. И кого теперь в этом винить?
