Народу, помимо Егоровны, было немного, всего человек десять — коллеги во главе с главным редактором «Мокшанской зари» Чулюйкиным, явно далеко не все, а только самые совестливые или, наоборот, охочие до выпивки, Михаил Васильевич и Марина Горчаковы (Валентина Ивановна отлеживалась в больнице после вызванного недавними потрясениями сердечного приступа и, по заверениям врачей, шла на поправку), а также, к своему собственному удивлению, Юрий Якушев.
А впрочем, особенно удивляться тут было нечему. Харламов, с которым Юрий даже не успел как следует познакомиться, как ни верти, приходился ему боевым товарищем — стал им случайно и очень ненадолго, но свою часть работы он выполнил целиком, без жалоб и корысти — так, как подобает нормальному мужику, который от самого рождения на подсознательном, генетическом уровне знает, что на свете есть вещи поважнее его благополучия и даже жизни. Он был солдатом от силы час — даже меньше, чем такие же, как он, очкарики, шедшие в ополчение в далеком и мало кому интересном нынче сорок первом и тысячами умиравшие под кинжальным огнем великолепно обученной немецкой пехоты, — зато солдат из него получился настоящий. Погиб, но выполнил приказ — ну чего еще, спрашивается, можно хотеть от солдата? Чтобы, выполнив приказ, выжил и был готов к выполнению нового? Так ведь это, товарищи, удел профессионалов, а профессионалом Харламов не был — по крайней мере, в этой области.
Поэтому, а еще потому, что генерал Алексеев усиленно рекомендовал остаться в Мокшанске еще на пару-тройку дней на предмет, как он выразился, «выявления метастазов», Юрий не стал отказываться, когда Горчаков по телефону предложил по христианскому обычаю проводить корреспондента Харламова в последний путь.
Городскую администрацию на кладбище представлял майор полиции Малахов, на взгляд Юрия, более всего похожий на раздобревшую, дебелую бабу в мужском полицейском мундире. Например, не первой молодости активистку, в расчете на условно-досрочное освобождение согласившуюся сыграть мента поганого в любительской театральной постановке на сцене клуба женской исправительно-трудовой колонии. Стоя над открытой могилой, майор Малахов прочувствованно высказался в том смысле, что в жизни всегда есть место подвигу; неравнодушие к чужой беде, активная гражданская позиция, готовность к самопожертвованию — на ради абстрактных идеалов, а ради спасения конкретных человеческих жизней — это, товарищи, с одной стороны. А с другой, следует помнить, что для решения определенных проблем существуют компетентные органы, и не подменять эти органы собой, не брать, товарищи, на себя несвойственные добропорядочному гражданину и явно непосильные для такового функции.
Эту «другую сторону» майор Малахов осветил вкратце, не слишком заостряя на ней внимание. У Юрия сложилось впечатление, что майору до смерти хотелось подробно развить тему того, что случается, когда не обладающий соответствующими навыками и не облеченный должными полномочиями гражданин лезет не в свое дело. Более того, Якушеву показалось, что именно за этим Малахов сюда и пришел. Но (опять же, как показалось Юрию) едва почувствовавшего прилив ораторского вдохновения майора остановили тяжелые, недобрые взгляды слушателей: справа — главного редактора местной газеты Чулюйкина, а слева — директора «Точмаша» Горчакова. Оратор попробовал смотреть прямо перед собой, но напротив него, на другой стороне могилы, стоял Якушев, и майор увял, скомкал речь и, промямлив: «Пусть земля ему будет пухом», — затерялся на заднем плане. На поминки он, естественно, не остался, о чем, кажется, никто не пожалел.
А Юрий, напротив, остался, поскольку чувствовал, что здорово задолжал близорукому нелепому человеку с обтерханным блокнотом в кармане чересчур широких для него шортов. Вернуть этот долг он уже не мог — счета корреспондента Харламова были закрыты раз и навсегда, и теперь следовало хотя бы выпить за упокой его бестолковой, неприкаянной души.
И Юрий выпил, причем очень основательно, чему немало способствовала собравшаяся за столом компания. Компания эта чуть ли не с первой минуты застолья заставила его остро сожалеть о неосмотрительности, с которой он принял предложение Горчакова. Сам Михаил Васильевич был мрачнее тучи и время от времени через весь стол бросал на примостившегося в уголке Якушева быстрые пытливые взгляды. Вид у него при этом был как у человека, пытающегося в уме решить сложную логическую задачку; Юрий знал ответ, но не горел желанием (да, коль уж на то пошло, и не имел права) делиться с директором «Точмаша» своими познаниями. Марина Горчакова тоже периодически на него поглядывала — совсем не так, как отец, с живой и вполне понятной, хотя и явно неуместной заинтересованностью. Ее авансы не находили в душе Юрия ни малейшего отклика, если не считать таковым глухое раздражение: нашла время и, главное, место!
Остальные были еще хуже. Особенно плохо стало после третьей рюмки. Со слезой в голосе расписывавшая превосходные человеческие качества своего бывшего бессменного квартиранта Егоровна начала путать его с покойным мужем. Коллеги Харламова, чья печаль под воздействием алкоголя испарилась быстро и практически бесследно, живо обменивались сплетнями. А их шеф, главный редактор, а по совместительству учредитель и директор издания господин Чулюйкин, твердо вознамерился взять у Юрия интервью, дабы подробно осветить на страницах своей газеты геройские будни майора Якушева — в частности, последний эпизод, имевший непосредственное отношение к городу Мокшанску. Юрий молча хлопал рюмку за рюмкой, но водка его почему-то не брала, а Чулюйкин все время возникал то справа, то слева, донимая своими дурацкими вопросами. В конце концов Юрий открытым текстом послал его к черту; ни с одним московским газетчиком этот номер не прошел бы, но Чулюйкин обиделся и отстал — по крайней мере, на время.
Егоровна уже прочувствованно, со слезой выводила «Лучину», и господа провинциальные журналисты довольно стройно ей подтягивали. Песня была, спора нет, хорошая, но у Юрия она вызывала далеко не самые приятные воспоминания. Почувствовав почти непреодолимое желание грохнуть кулаком по столу (по возможности так, чтобы он сломался или хотя бы перевернулся ко всем чертям) и популярно объяснить этим некрасивым, не шибко умным, дешево и безвкусно одетым, изуродованным нищетой и тем, что принято называть повседневной российской действительностью дядечкам и тетенькам, кем на самом деле был их коллега, и как, в связи с этим, следует вести себя на его поминках, он понял, что пора уходить. Вынув из кармана и держа на виду, как пропуск, пачку сигарет, он встал из-за стола и начал пробираться к выходу, благо тот находился совсем недалеко.
Тут и выяснилось, что набрался он основательно — если быть точным, перебрал, причем так, как не перебирал уже давненько. Едва не навернувшись с шаткого крылечка и в последний момент ухватившись за подгнивший резной столбик навеса, Юрий удержал равновесие и, вместо того чтобы, как собирался, отправиться в гостиницу, присел на ступеньку и закурил.
Вокруг сгущались мягкие синие сумерки. Они были по-летнему теплыми, но внутри них, как острый стилет в бархатных ножнах, уже угадывался промозглый холодок недалекой осени. На западе горела широкая, в четверть неба, полоса заката, неподвижно застывшие в той стороне облака напоминали остатки размазанной по медному блюду манной каши с черничным вареньем. Где-то требовательно мычала корова, и явственно ощущавшийся в тихом вечернем воздухе запах навоза отменно сочетался с этим буколическим звуком. В некошеной траве за покосившимся гнилым штакетником выводили свои переливчатые трели сверчки. Огород выходил на реку, и виднеющаяся сквозь щели в заборе тихая вода в черных травянистых берегах была похожа на струю расплавленного металла, вытекающего из доменной печи. «Догорай, гори, моя лучина, догорю с тобой и я», — выводили за спиной у Юрия пьяные голоса. Так уже было, и, наверное, поэтому его вдруг обступили тени прошлого — собрались тесным полукругом у покосившегося гнилого крылечка и стали молча смотреть, как он курит.
