— А больше просто некому, — кивком отдав должное его догадливости, сказал Кулик. — Когда их найдут, ты будешь лежать рядышком с вот этим стволом в руке. — Он показал Якушеву TT, из которого были застрелены милиционеры, а затем, с кряхтением наклонившись, вынул из кобуры на поясе лейтенанта табельный «Макаров». — Тебя остановили для проверки документов, ты напал на сотрудников милиции, и в перестрелке все трое погибли…
Он перебросил пистолет Малькова одному из своих людей, и тот с готовностью оттянул затвор, дослав в ствол патрон.
— Ну, конечно, — пренебрежительно усмехнулся Якушев. — Сам бы ты своей тупой башкой вряд ли до этого додумался. Спасибо телевизору, теперь любой дурак знает, как обставить мокруху так, чтоб его никто ни в чем не заподозрил. А тебе не приходил в голову простой вопрос: почему то, что всем известно, получается у считаных единиц? Чудак-человек! Неужели ты думаешь, что это фуфло прокатит? Согласен, здешние следаки эту тухлятину проглотят за милую душу, но мой шеф ее и в рот не возьмет. Разбираться, что к чему, он начнет с тебя, а у него и не такие, как ты, соловьем заливались!
— Не такая ты большая птица, чтоб из-за тебя носом землю рыть, — заметил Кулик.
— Я-то, может, и небольшая, но вот дагестанец, который тут пропал, — другое дело. За него тебя на лоскуты порежут. А тебе это надо? Я-то знаю, что ты тут не при делах, и пока что — подчеркиваю: пока — у меня к тебе никаких претензий. А грохнешь меня — автоматом повесишь на себя сразу два трупа — и мой и его.
— Много болтаешь, — после недолгого раздумья заключил Кулик. — Слишком много для делового человека, за которым хоть какая-то сила. Сдается мне, приятель, что ты — самый обыкновенный мент. Если это не так, то, пришив тебя, я действительно рискую. Но и в живых тебя оставлять мне не резон. А вдруг твой шеф, про которого ты мне тут все уши прожужжал, прокурорский китель носит? Того, что ты тут видел, мне на три пожизненных хватит, а я по нарам не скучаю.
— Подумай, — настойчиво предложил Якушев.
При этом он отлично понимал, что впустую тратит слова. Решение было принято, и даже Юрию оно представлялось единственно верным. Мертвый член организованной преступной группировки, пусть даже самой мощной и не прощающей обид, в любом случае лучше живого оперативника, который, как верно подметил Кулик, успел слишком многое увидеть и услышать на протяжении последнего часа. Уважаемый Юрий Григорьевич мог рассчитывать как-то уладить разногласия со своими коллегами по ремеслу, а вот против следственной бригады из Москвы он со всеми своими связями и капиталами был жидковат. Поэтому, против собственной воли очутившись между молотом и наковальней, он прибег к старому испытанному методу, суть которого сводится к крылатой фразе: «Нет человека — нет проблемы».
— Уже подумал, — сказал Кулик. — Вали его, Дохлый, чего ждешь?
Заморенный, болезненного вида мужик с вислыми рыжеватыми усами, к которому была обращена эта фраза, с готовностью поднял пистолет лейтенанта Малькова и прицелился в Якушева. Его худая унылая физиономия при этом сохранила свойственное ей тупое, апатичное выражение. Оно не изменилось, даже когда над шоссе прокатился звук выстрела и Дохлый с простреленным черепом упал в мокрую серо-желтую траву, такую же мертвую, каким мгновение назад стал он сам.
Глава 13
Старая береза за большим панорамным окном с затейливым переплетом уже сбросила последние листья, и ее красноватые мокрые ветки мерзли на пронзительном ветру, что уже без малого сутки порывами задувал с северо-востока. Береза была высоченная, в полтора раза выше дома, толстая и раскидистая; она частично закрывала открывавшийся из окна мансарды вид на озеро и к тому же грозила однажды не выдержать напора ветра и упасть на крышу. Но у хозяина дома все никак не поднималась рука ее спилить: с этим деревом у него было связано множество светлых, приятных воспоминаний. Повалить эту березу было все равно что пустить на дрова старого друга — единственного из живущих, кто помнит, каким ты был когда-то, и согласится при случае замолвить за тебя словечко.
Береза росла здесь задолго до того, как дом перешел в руки своего нынешнего хозяина, а случилось это добрую четверть века назад. Дом с тех пор преобразился до неузнаваемости — вырос вширь и ввысь, оделся в кирпич, гранит и черепицу, засиял широкими, герметично закрывающимися окнами, заиграл многоцветьем витражей и сложным металлическим кружевом флюгеров и решеток. Береза же все эти годы и десятилетия оставалась на прежнем месте, беспристрастно отсчитывая сезон за сезоном и меняя наряд в соответствии со сменой времен года. Она помнила жену хозяина молодой, счастливой, уверенной в себе и смешливой, как девчонка; она помнила рождение сына и то, как хозяин уезжал отсюда в свои частые длительные командировки. Помнила она и то, как, возвращаясь, он заставал жену все менее веселой и молодой, а сына — все более взрослым, угрюмым и скрытным. А однажды, вернувшись, нашел коротенькую, всего из одного слова, записку. Там было написано: «Ненавижу». Соседи рассказали, что «скорая» увезла его жену в больницу, но так и не довезла: женщина умерла от передозировки героина. Героин она взяла в комнате сына, который за три дня до этого был найден мертвым в какой-то грязной подворотне. Сына зарезали дешевым складным ножом, а он, муж и отец, ничего обо всем этом не знал, поскольку был занят важными — действительно, по-настоящему важными! — делами за тысячу километров отсюда…
Это грустное происшествие повредило его карьере, но не особенно сильно: уже тогда о том, чего он стоит, на что способен и какую может принести пользу, знал не только он сам, но и его начальство. Поначалу ему было тяжело, но потом он привык и даже начал находить в своем положении определенные плюсы. Теперь ему не нужно было что-то скрывать, оправдываться, выслушивать слезливые жалобы на одиночество, опровергать обвинения и рассеивать подозрения. Он был умным, деятельным, деловым человеком в самом расцвете сил и влияния на окружающих; у него всегда находилось какое-нибудь полезное занятие и на тоску по поводу своего одиночества просто не оставалось времени.
За окном быстро смеркалось. Охранник включил наружное освещение. Луч установленного на фронтоне под самым коньком крыши галогенного прожектора упал на крону березы, и мокрые ветки засверкали, как полированное серебро. Виталий Адамович Курбанов, всю жизнь, сколько себя помнил, отзывавшийся на кличку Курбаши, с сомнением покосился на мобильный телефон, что лежал у него под рукой на краешке письменного стола. Прямо перед ним тихонько шелестел вентилятором включенный ноутбук. Виталий Адамович с некоторых пор обзавелся хобби, которое сам в шутку называл стариковским, — он писал мемуары, с каким-то непонятным ему самому удовольствием излагая факты, которые, будучи обнародованными, могли наделать немало шума. Впрочем, это было не просто хобби, порожденное наконец-то прорвавшейся наружу застарелой графоманией: мемуары Виталия Адамовича могли послужить и уже пару раз служили ему недурной страховкой. Обстановка в стране все время менялась, политики сменяли друг друга так часто, что за рокировками в верхах порой было нелегко уследить. У каждого из них были свои интересы и свои протеже; не имея против этого каких-либо принципиальных возражений, Курбанов тем не менее старался по-прежнему блюсти свой собственный интерес. И когда кто-то начинал слишком уж крепко наступать ему на ноги, просто давал обидчику для ознакомления пару-тройку страничек своих мемуаров. Как уже было сказано, такое случалось всего дважды, и оба раза оппоненты Виталия Адамовича, ознакомившись с описанием эпизодов своей биографии, которые считали никому не известными и надежно похороненными в далеком прошлом, безропотно уходили с его пути, благоразумно предпочитая синицу в руках камере следственного изолятора.
