Их выгнали из домиков и повели на грузовую станцию, где дожидался транспорт. Вместо обычных закрытых товарных вагонов эти четыре состава состояли из открытых вагонеток, в которых обычно перевозили уголь и гравий. Людям раздали пайки – полбуханки хлеба на каждого и по куску колбасы, – а затем началась погрузка. Фриц и Густав оказались в вагоне с еще ста тридцатью мужчинами; в него надо было залезать через борт и спрыгивать на обитый железом пол, который звенел от прыжков все тише и тише, пока последнему заключенному не пришлось проталкиваться силой, чтобы встать среди остальных.
В каждом вагоне имелась сторожка, выступающая над бортами. В сторожки сели эсэсовские караульные, вооруженные винтовками или пистолетом-автоматом.
– Каждого, кто высунет голову выше борта, расстреливать без предупреждения, – приказал блок фюрер, отвечавший за погрузку.
Поезд задрожал. Пар и дым из трубы локомотива густым туманом стелился в морозном воздухе. Наконец под грохот сцепок и скрежет колес состав сдвинулся с места, увозя с собой четыре тысячи человеческих душ
[455]. Паровоз набирал скорость, и ветер, выстуженный до двадцати градусов ниже нуля, гулял по открытым вагонам.
* * *
Холокост перечеркнул Европу крест-накрест бесконечными перегонами железных дорог под аккомпанемент душераздирающих стонов измученной машинерии. Колеса скрежетали о рельсы, сцепки взвизгивали от толчков; постоянное шипение, вой, стук и грохот стальных ящиков на металлических рельсах сливались в бесконечную невыносимую музыку.
Густав покачивался из стороны в сторону вместе с составом. Он сидел, подтянув колени к груди, и прижимал к себе Фрица, пытаясь защитить от пронизывающего холода.
После отъезда из Гляйвица их поезд отклонился от остальных трех и двинулся на юг, а те – на запад. На следующее утро он остановился и подобрал еще несколько сот заключенных из лагеря Шарлоттенгрубе
[456], прежде чем пересечь границу Чехословакии. Несмотря на предупреждение блок фюрера, Густав иногда выглядывал за борт вагона, чтобы оценить, насколько далеко они продвинулись, и обращал внимание на города, которые они проезжали. Больше поезд не останавливался, но ехал до ужаса медленно, и на пересечение Чехословакии ушло две стылых ночи и один день.
Заключенным сообщили, что их везут в концентрационный лагерь Маутхаузен. Австрийцев мысль о нем привела одновременно в восторг и ужас. Маутхаузен славился жестокими порядками, но он находился в Австрии, в красивой холмистой местности близ Линца. Австрия! Густаву и Фрицу предстояло вот-вот оказаться на родной земле – впервые за прошедшие пять лет.
И там совершенно точно погибнуть. В Маутхаузене у них не будет системы поддержки, которую они выстроили в Освенциме, а режим там, как известно, куда суровей.
Получалось, что настало время бежать. Пока Густав прокручивал все это у себя в голове, среди заключенных началось какое-то шевеление. Еще один умер; истощение, болезни и переохлаждение убивали их одного за другим. Товарищ умершего стащил с тела брюки и куртку и натянул их поверх собственной одежды в попытке немного согреться. Тело передали по вагону и сгрузили в угол вместе с остальными, тоже раздетыми до белья и затвердевшими на морозе. Этот же угол служил уборной и даже на холоде источал невыносимую вонь.
Благодаря смертям у остальных заключенных появлялось место, чтобы сесть. Густав оглядел унылые лица своих спутников, черные круги под глазами, скулы, обтянутые кожей, над впалыми щеками. Некоторым удалось приберечь часть пайка и сейчас, на четвертый день пути, они доедали последние крошки. У Густава и Фрица еды больше не осталось. Густав уже чувствовал, что силы покидают его: словно вода по капле подтачивала в нем волю к жизни. Он мог думать только об одном: о побеге.
– Скоро придется бежать, – тихонько шепнул он Фрицу. – Иначе будет слишком поздно.
Если ночью попробовать перебраться через борт, охранник их, скорее всего, не заметит. Вскоре они окажутся в Австрии, и язык перестанет быть проблемой. В гражданской одежде они смогут добраться до Вены и там найти убежище.
– Олли или Линши позаботятся о нас.
– Хорошо, папа, – согласился Фриц.
В ту ночь они проверили бдительность конвоира: с помощью нескольких друзей подняли из угла вагона мертвое тело, перевалили его через борт и выкинули на насыпь. Тело скрылось в темноте, они подождали окрика из сторожки, выстрелов… но ничего не произошло. Это облегчало дело. Оставалось только дождаться, пока они пересекут границу с Австрией.
К утру поезд добрался до Лунденбурга
[457], всего в нескольких километрах от австрийской границы. И там, к их вящему разочарованию, остановился. Час шел за часом, но поезд стоял. Осторожно выглянув за борт, они увидели, что весь состав окружен СС. Только вечером паровоз наконец двинулся снова и въехал с чешской территории на австрийскую. Момент настал. С каждым следующим километром ситуация в вагоне становилась все плачевнее, скатываясь в дикость. Некоторые их спутники от голода дошли до такого состояния, что готовы были придушить соседа за корку хлеба. Жертвами холодов, голода и убийств в день становилось по восемь-десять человек, трупы которых сваливали в углу.
Фриц толкнул отца в бок.
– Папа! Проснись! Пора!
Густав с трудом разлепил веки и попытался встать. Однако это ему не удалось; закоченевшие мышцы слишком ослабели. Он посмотрел на умоляющее лицо Фрица и сказал:
– Я не могу.
– Ты должен, папа. Надо бежать, пока еще можно.
Но никакие слова Фрица не могли его поднять.
– Тебе придется бежать одному, – слабо пробормотал Густав. – Оставь меня и беги.
Фриц замотал головой, потрясенный самой этой мыслью. Если хочешь жить дальше, тебе придется забыть отца. Так сказал ему Роберт Сиверт когда-то в Бухенвальде. Это было невозможно тогда и точно так же оставалось невозможным теперь.
– Ты должен бежать, – настаивал Густав. – Я не могу – я стар, мои силы на исходе. Беги, сейчас же – молю!
– Нет, папа. Ни за что.
Фриц снова сел и обхватил отца за плечи рукой.
С приходом рассвета они увидели, что едут по знакомым заснеженным предместьям Вены. Поезд миновал северный берег Дуная и в ярком свете дня въехал в северный пригород, а потом пересек реку и Леопольдштадт. Им удалось высунуться из вагона и увидеть, как пролетел мимо, до обидного близко, их родной дом. Через западную оконечность Пратера поезд выехал на Дунайский канал и покатил дальше, мимо западных пригородов, через поля.
