Для Густава это означало, что к хорошей работе добавлялась еще и безопасность. Теперь его вряд ли отобрали бы для отправки в газовую камеру, а соблюдая осторожность, он мог не опасаться случайных актов насилия со стороны СС.
Однако у такой перемены статуса обнаружились непредвиденные последствия, которые сильно его огорчили. Они с Фрицем жили в разных блоках, но привыкли встречаться по вечерам после переклички, что считали само собой разумеющимся. Однажды вечером, увлекшись беседой – они вспоминали старые дни, взвешивали свои шансы на будущее, обменивались лагерными новостями, – Фриц с Густавом не заметили, что блокфюрер уставился на них с явственным подозрением.
Он перебил отца с сыном, отвесив Фрицу пощечину.
– Ты, еврейская свинья, ты почему так разговариваешь с надзирателем?
Фриц с отцом подскочили на ноги, пораженные этим внезапным вмешательством.
– Ты что это себе позволяешь?
– Но это мой отец, – сказал Фриц, недоумевая.
Без предупреждения блокфюрер заехал кулаком ему в лицо.
– У него красный треугольник, он не может быть отцом еврея.
Фриц, пораженный, ощущал, как боль разливается по всему черепу; до этого его ни разу с такой силой не били в лицо.
– Но он правда мой отец, – настаивал он.
Блокфюрер снова его ударил.
– Обманщик!
Фриц, растерявшись, продолжал повторять свои слова и получил еще один жестокий удар. Густав стоял рядом, беспомощный, понимая, что своим вмешательством только ухудшит ситуацию для них обоих.
Разъяренный блокфюрер сбил Фрица с ног и на этом успокоился.
– Давай вставай, еврей.
Фриц поднялся, истекая кровью.
– А теперь пошел вон!
Когда Фриц, сжимая голову руками, ушел, Густав сказал блокфюреру:
– Он действительно мой сын.
Тот посмотрел на него как на сумасшедшего. Густав сдался; если бы он сказал охраннику, что раньше сам был евреем, это ничего бы не изменило. Собственно, тот мог и так это знать, но думать по-прежнему. Мозг у нацистов работал причудливо, не говоря уже о логике.
* * *
Освенцим – Моновиц, теперь окончательно достроенный, был маленьким и простым. Лагерь окружала изгородь с двумя рядами колючей проволоки под током с обычными воротами. Единственная улица шла по всей его длине, около 490 м
[358]. На ней стояли бараки: три ряда слева, два справа. Примерно посередине находился плац, к которому прилегали кузница и кухни. Дорогу обрамляли аккуратно подстриженные газоны и клумбы, как во всех концентрационных лагерях; от одного противоречия между тем, как ухаживали за растениями и в то же время мучили и убивали людей, многие заключенные сходили с ума
[359].
Немного поодаль, на левой стороне улицы, стоял блок 7. С виду он ничем не отличался от остальных – простой деревянный барак, не особенно качественно построенный. Однако внутри все было по-другому, потому что в блоке жили местные Prominenten. Это были не те же самые Prominenten, с которыми Фриц познакомился в Бухенвальде – никаких знаменитостей или политиков, – а просто надзиратели, бригадиры и люди с ценными рабочими специальностями, то есть лагерная элита
[360]. Густав Кляйнман, лагерный мебельщик и новоиспеченный ариец, входил в их число. Прибыв в лагерь низшим из низших, теперь он стал одним из привилегированных.
Живя в относительном комфорте, Густав постепенно начал забывать о страданиях остальных, или, по крайней мере, меньше о них тревожиться. Он работал в помещении и не видел издевательств над другими заключенными. В редких случаях он еще доставал свой дневник, чтобы записать, что в лагере стало спокойней и гораздо меньше арестантов отправляют в газовые камеры – на самом деле отбор в Биркенау стал еще строже, и всех более слабых тут же убивали. По мнению Густава, из каждой новой партии выживало около 10–15 % человек: «Остальных травят газом. Тут разыгрываются самые мрачные сцены». И тем не менее: «В Моновице жизнь идет мирно, это обычный трудовой лагерь». Густав, считая себя человеком опытным, решил, что основная задача лагеря – эксплуатировать заключенных, а не уничтожать их, и уже не испытывал такого ужаса от жизни за колючей проволокой, как раньше. Казалось, что за прошедшее время он утратил способность сравнивать свое положение с нормальным, цивилизованным миром.
И все равно две вещи постоянно его терзали. Одна – разлука с Фрицем. Вторая – человек, который возвышался над всеми Prominenten словно злобный, кровожадный вампир: Йозеф «Юпп» Виндек, старшина лагеря и глава над всеми надзирателями и квалифицированными рабочими. Никакая другая кандидатура не отвечала всем параметрам идеального эсэсовского надсмотрщика в столь полной мере, как Юпп Виндек.
Внешне он не производил особого впечатления: невысокий и тощий, Виндек казался слабаком. Однако на самом деле это был настоящий тиран
[361]. Его холодное, безвольное лицо постоянно кривилось в презрительном отвращении; ему нравилось командовать своими подчиненными и унижать их, чтобы возвыситься самому. Немец по национальности, он начал преступную деятельность еще в 16 лет и с начала 1930 года сидел по тюрьмам и лагерям. Он носил черный треугольник «асоциального элемента», которым обозначали наркоманов, алкоголиков, бездомных, мошенников, безработных и «аморальных». Старшина лагеря в Освенциме I, он был переведен в Моновиц вместе с бухенвальдцами.
За короткое время он устроил там царство коррупции, террора и унижений. «Конечно, евреи столько всего привозили с собой, – вспоминал Виндек позднее, – и мы у них отбирали, естественно, отбирали… и как надзиратели забирали себе все лучшее»
[362]. Его главным союзником был рапорт-фюрер СС Реммеле, наживавшийся на коррупционных схемах Виндека.
Виндек одевался, как ему нравилось, и обычно разгуливал в сапогах для верховой езды со шпорами и темном пиджаке – вероятно, в попытке походить на эсэсовского офицера. Он высокомерно шагал по лагерю, всегда с кнутом в руках. Ходили слухи, что он насиловал молодых заключенных. Он безнаказанно убивал людей, засекал их до смерти или топил в стиральных чанах
[363]. Именно Юпп Виндек разделался с поэтом Фрицем Лёнер-Бедой, запоров истощенного, замученного старика своим кнутом
[364]. Один из его приспешников рассказывал, что ему «особенно нравилось избивать слабых, истощенных и больных арестантов… Когда эти бедолаги падали на землю, он топтался по ним – по лицу, по животу, везде, – каблуками своих сапог». Этими сапогами Виндек очень гордился, говоря: «Боже помоги тому человеку, кто испачкает эти сапоги – за них я могу убить»
[365].
