На руке у Густава до сих пор был виден шрам от пули, полученной в январе 1915-го. Теперь рядом со шрамом синими чернилами накололи цифры – 68523
[335]. Он был записан как Schutz Jude, еврей под «защитным арестом», у него спросили дату и место рождения, а также род занятий
[336]. Фриц, вызвавшийся в Освенцим добровольцем, оказался в конце списка, и получил номер 68629. В качестве профессии он назвал строительство.
Потом они вернулись в барак. Дни шли, но бухенвальдцев не назначали ни на какие работы и вообще почти не трогали, если не считать привычных лагерных процедур.
Плаца в Освенциме не было, так что переклички проходили на улице перед бараками. Пищу раздавали польские бригадиры и старшие по блоку – блоковы, как их называли на польском. Поляки ненавидели австрийских и немецких евреев – и как немцев, и как евреев – и сразу дали понять, что в Освенциме им долго не протянуть; их отправили сюда на верную смерть. За едой евреи стояли в очереди, и каждому блоковы выдавали миску и ложку, а потом толкали вперед. Дальше бригадир наливал в миску черпак жидкой похлебки из ведра, а поляк, стоявший рядом с половником, быстро вылавливал оттуда случайно попавшие ошметки мяса. Даже самые смирные заключенные из Бухенвальда роптали по этому поводу, но каждого, кто осмеливался поднять голос, нещадно избивали.
С Густавом, который официально по рождению считался поляком и говорил на польском языке, обращались чуть лучше, чем с другими. В те первые несколько дней он свел знакомство с пожилыми поляками, которые рассказали ему про Освенцим и подтвердили все, что он раньше слышал о страшном предназначении этого места.
Лагерь был гораздо меньше Бухенвальда, всего с тремя рядами по семь блоков. Они составляли, как он узнал, основной лагерь, Освенцим I
[337]. В паре километров от него, на другой стороне железной дороги, находился Освенцим II, построенный в деревне Бржезинска, который немцы называли Биркенау – «буковый лес» (нацистам нравилось давать своим лагерям смерти красивые имена)
[338]. Биркенау был больше по размеру и предназначался для содержания более ста тысяч человек и уничтожения их в промышленных масштабах. В Освенциме I имелось собственное помещение для массовых убийств – печально знаменитый блок 11, или Блок Смерти, в подвале которого проводились первые эксперименты с отравляющими газами. В закрытом дворике возле 11-го блока находилась «Черная Стена», возле которой расстреливали заключенных
[339]. Пока что бухенвальдцы не знали, отправят их в Биркенау или умертвят здесь.
При дневном свете Густав сразу опознал это место – особенно аккуратные кирпичные бараки. Эсэсовцы не строили Освенцим I: его переделали из старых казарм, возведенных австрийской армией незадолго до Первой мировой войны. После 1918-го его использовали поляки, а теперь СС превратило в концентрационный лагерь. Там достроили еще бараки, поставили электрифицированный забор, но место все равно можно было узнать. Именно здесь раненый капрал Густав Кляйнман лежал в госпитале в 1915 году, в этом самом месте на Соле, речке, вытекавшей из озера, рядом с которым он появился на свет. Тогда постройки покрывал снег, и в них полно было австрийских солдат, а он считался раненым героем. Лечился от пулевого ранения, рядом с которым теперь появилась арестантская татуировка.
Казалось, эти края не отпускают Густава: здесь он вырос, здесь возмужал и однажды едва не погиб и вот теперь вернулся назад.
* * *
На девятый день после прибытия в Освенцим бухенвальдцы стали свидетелями одного из тех событий, что принесли лагерю его печальную славу. Двести восемьдесят польских заключенных отправили в Блок Смерти на ликвидацию; понимая, что их ждет, некоторые попытались сопротивляться. Они были слабые, безоружные, и эсэсовцы быстро расправились с зачинщиками, а остальных отвели к «Черной Стене». Один из приговоренных передал семье записку через члена зондеркоманды, но эсэсовцы ее отобрали и уничтожили
[340].
«Здесь творятся страшные вещи, – писал Густав. – Нужны железные нервы, чтобы вынести такое».
Но некоторых нервы уже подводили – в том числе и Фрица. Постоянный страх, усиленный изоляцией, в которой их держали, рос у него внутри. Он успел привыкнуть к ежедневной работе на стройке, которой обязан был своим выживанием, привык состоять в строительной команде, и безделье причиняло ему дополнительные страдания. Фриц понимал, что рано или поздно его объявят лишним ртом и отправят к «Черной Стене» или в газовую камеру, как всех остальных. От этого тревога превращалась в ужас. Он пришел к выводу, что только заявив о своих навыках кому-нибудь из начальства и снова приступив к работе, сможет спастись.
Этими мыслями он поделился с отцом и близкими друзьями. Они немедленно опровергли его поспешные выводы, напомнив первое правило выживания: никогда не привлекать к себе внимания. Но Фриц был молод и упрям, и он убедил себя, что точно умрет, если ничего не предпримет.
Первым, к кому он обратился, был блокфюрер – старший их барака. С мужеством отчаяния Фриц заявил о себе.
– Я опытный строитель, – сказал он. – Мне хотелось бы, чтобы меня назначили на работы.
Старший посмотрел на него с удивлением, приметив в том числе звезду у Фрица на форме, а потом пожал плечами.
– Никогда не слыхал про евреев-строителей.
Фриц поклялся, что говорит правду, и блокфюрер – необычно сговорчивый для эсэсовца-охранника – отвел его к рапорт-фюреру, красавчику Герхарду Паличу.
Палич был одним из редких представителей СС, воплощавших арийские идеалы атлетической, скульптурной мужской красоты, и отличался внешней доброжелательностью и обаянием. Но все это была опасная иллюзия. Он считался одним из рекордсменов по количеству убийств. Число жертв, которых он собственноручно расстрелял у «Черной Стены», не поддавалось подсчету; его любимым оружием была пехотная винтовка, и он расстреливал заключенных в затылок с беззаботностью, поражавшей даже его товарищей по СС. Комендант Освенцима Рудольф Хёсс часто следил за тем, как Палич проводил казни, и «ни разу не заметил в нем ни малейших эмоций»; он убивал «беспечно, с ровным настроением и спокойным лицом, без всякой спешки»
[341]. Если случались задержки, он отставлял винтовку и что-то радостно насвистывал или болтал с товарищами, пока не наступал момент продолжать. Он гордился своей работой и не испытывал ни малейших укоров совести. Заключенные называли его «главным ублюдком в Освенциме»
[342].
