В последний раз Густав был на этой станции в 1915 году, когда его выписали из госпиталя и отправили назад на передовую. Но все вокруг казалось незнакомым.
Чуть позже десяти вечера грохот сапог, маршировавших по перрону, возгласил прибытие лагерного взвода СС. Возглавлял его офицер с суровым лицом, средних лет, с мрачной ухмылкой и в тонких стальных очках. Это был лейтенант Генрих Йостен, командир караульной роты Освенцима
[329]. Он придирчиво сверил имена и номера новоприбывших со списками, а затем громким голосом обратился к ним:
– У кого есть часы или другие ценности? Золото? Если есть, все надо сдать. Вам они не понадобятся.
Никто не отвечал. Йостен кивнул своим людям, они построили заключенных и двинулись с перрона.
От грузовой станции они прошли по длинной прямой улице между какими-то промышленными зданиями и рядами полуразвалившихся деревянных бараков. Теперь Густав начал кое-что узнавать.
Свернув влево, они оказались перед воротами, залитыми электрическим светом; ворота распахнулись, решетка поднялась, и бухенвальдцы прошли под кованой железной аркой с девизом:
Труд освобождает. Решетка опустилась, и ворота захлопнулись у них за спиной
[330].
Теперь они находились в концентрационном лагере Освенцим. Прошли по широкой улице с аккуратно подстриженными газонами и большими, прочными двухэтажными блоками бараков; они напоминали казармы СС в Бухенвальде, но Густаву показались знакомыми по еще каким-то, более отдаленным, временам.
Добравшись до здания на дальнем краю лагеря, они получили приказ заходить внутрь. Там оказались душевые. Их имена еще раз проверили по списку, а потом отправили в раздевалку, и без того до отказа набитую заключенными. Всем приказали раздеться догола для медицинского осмотра, после которого следовало принять душ и сдать форму для санитарной обработки перед размещением в спальнях
[331].
Фриц с отцом посмотрели друг на друга; нервозность, давно преследовавшая бухенвальдцев, еще возросла. Они слышали, что говорят о газовых камерах в Освенциме – иногда их маскировали под душевые
[332]. Мужчины снимали свои старые, потрепанные формы и белье, а потом по очереди заходили в следующую комнату, где их осматривал врач, и в следующую, где им брили головы – до скальпа, не оставляя привычной щетины. Волосы на теле брили тоже, в том числе в паху. Досконально осматривали на наличие вшей. Фриц обратил внимание на жутковатую надпись тевтонскими буквами на белой стене: «Одна вошь – и тебе конец»
[333].
Дальше шел душ. Фриц, Густав и другие встревоженными взглядами провожали первую партию товарищей, которых втолкнули в дверь.
Медленно текли минуты; заключенные заволновались. Фриц чувствовал, как растет напряжение, о чем свидетельствовал приглушенный шепоток. Неужели, когда очередь дойдет и до них, они подчинятся и покорно войдут в камеру смерти?
Внезапно из дверей выглянул мужчина с широкой улыбкой на лице, с которого стекала вода.
– Все в порядке, – сообщил он. – Тут и правда душ!
Следующие группы заходили внутрь в гораздо лучшем настроении. Наконец им выдали их обработанные, продезинфицированные формы и свежее белье
[334]. К великому облегчению Густава, его блокнотик с бесценным дневником никуда не пропал во время обработки.
Когда заключенные оделись, их явился инспектировать капитан СС Ганс Аумайер, заместитель коменданта и глава 3-го департамента, занимавшегося узниками под «защитным арестом», к которым относилось большинство евреев. Он был пьян и в отвратительном настроении и потому ударил старшего по блоку – немца с зеленым треугольником, – который поздно явился за новичками. Аумайер воплощал все то, за что так боялись СС: раздражительный и придирчивый, с ртом, вечно сжатым в тонкую щель, он славился склонностью к пыткам и массовым казням. Удовлетворившись состоянием заключенных, он приказал старшему отвести их в бараки.
Бухенвальдцев поместили в блок 16А, посередине лагеря. Как только они вошли, старший скомандовал выкладывать всю контрабанду и приказал своим бригадирам – это были молодые поляки – обыскать новоприбывших. У них отобрали все, от бумаги и карандашей до сигарет и карманных ножиков, денег и теплых вещей, которые ценились особенно высоко. Наиболее решительные – в том числе Густль Херцог – пытались спорить с поляками, отказываясь отдавать свои вещи, и те избили их резиновыми шлангами. Любого, кто осмеливался заговорить, нещадно били. Многие лишились драгоценных сувениров, благодаря которым сохраняли присутствие духа, или теплой одежды, спасшей в минувшую зиму.
Наконец бригадиры развели людей по спальням и указали их места – по два человека на койку, по одеялу на каждого. Густаву удалось сделать так, чтобы они с Фрицем оказались вместе. Это было как в их первую ночь в палатке в Бухенвальде, но, по крайней мере, здесь имелись настоящий пол и надежная крыша над головами. А вместе с ними уверенность: их жизнь в Освенциме будет суровой и короткой.
* * *
На третий день арестантам сделали татуировки. Эта практика использовалась только в Освенциме, где ее ввели предыдущей осенью. Они стояли в очереди, чтобы зайти в кабинет, где каждый закатывал левый рукав и ему иголкой набивали его номер.
