– Наберись мужества, – сказал ему Сиверт.
– Но папа занимается важной работой на фабрике, – возразил Фриц.
Сиверт покачал головой. Эта работа не имела значения.
– Там все, – сказал он. – Все евреи, кроме строителей и каменщиков, едут в Освенцим. Тебе крупно повезло.
Он посмотрел Фрицу в глаза.
– Если хочешь жить дальше, тебе придется забыть отца.
Фриц не мог найти слов.
– Это невозможно, – прошептал он, развернулся, взобрался по лестнице обратно на леса и продолжил работу.
* * *
В списке, составленном командованием Бухенвальда, было больше четырехсот человек. Несколькими днями ранее пришел приказ от Гиммлера всем комендантам лагерей: по распоряжению лично фюрера в лагерях, находящихся на германской земле, не должно остаться ни одного еврея. Всех еврейских заключенных следовало перевезти в лагеря на бывшей польской территории, а именно в Освенцим и Майданек
[301].
В Бухенвальде оставалось всего 639 евреев: тех, кто избежал случайных убийств, перевода и эвтаназии. Из них 234 работали на строительстве фабрики; на текущий момент они оставались в лагере, остальных же увозили в Освенцим
[302].
Вечером в четверг, 15 октября, через несколько дней после разговора Фрица с Робертом Сивертом, всем еврейским заключенным приказали построиться на плацу
[303].
Они знали, чего ждать, и все оказалось именно так, как предсказывал Сиверт. Фриц слушал, как вызвали по номерам всех опытных строительных рабочих. Им приказали немедленно вернуться в бараки. Оставив отца на площади, Фриц пошел к себе вместе с остальными, и все внутри у него переворачивалось от страха и возмущения.
Густава и остальных евреев уведомили, что их переводят в другой лагерь. С этого момента их изолировали от прочих арестантов. Евреев отвели в блок 11, специально освобожденный для этой цели, и заперли там, лишив контактов с лагерем. Им предстояло дожидаться транспорта.
* * *
В тот вечер Фриц никак не мог успокоиться и постоянно вспоминал, как уходил с плаца, оставив папу стоять среди приговоренных. Перспектива расставания была невыносима. Он промучился всю ночь. Фриц знал, что совет Роберта Сиверта мудрый и продиктован исключительно благими побуждениями: ему надо постараться забыть отца, чтобы выжить. Но Фриц не представлял, как сможет жить дальше, если за это придется платить такой ценой. Страх за мать и за Герту и без того приводил его в отчаяние; Фриц даже представить не мог, как будет продолжать жить, если его отца убьют.
С утра по бараку Фрица разнесся слух: троих заключенных из 11-го блока ночью отвели в лазарет и ввели им смертельные уколы. Слух оказался ложным, но помог Фрицу прийти к окончательному решению.
На следующее утро, перед перекличкой, он подошел к Роберту Сиверту.
– У вас есть связи, – сказал он. – Есть друзья, которые работают в штабе лагеря.
Сиверт кивнул; конечно, они у него были.
– Надо, чтобы вы подергали за веревочки и включили меня в список на перевод в Освенцим.
Сиверт пришел в ужас.
– То, о чем ты просишь – чистое самоубийство. Я же говорил, постарайся забыть своего отца, – сказал он. – Всех этих людей отправят в газовые камеры.
Но Фриц был непреклонен.
– В любом случае я хочу быть с отцом. Я не смогу жить дальше без него.
Сиверт попытался его переубедить, но мальчик стоял на своем. Когда перекличка закончилась, Сиверт обратился к лейтенанту СС Максу Шоберту, заместителю коменданта. Пока арестанты строились, чтобы идти на работы, прозвучал вызов:
– Заключенный 7290, к воротам!
Фриц подошел к Шоберту, который спросил, чего он хочет. Это была точка невозвращения. Окаменев, Фриц объяснил, что не может расстаться с отцом, и официально просит об отправке в Освенцим вместе с ним.
Шоберт пожал плечами; ему было все равно, скольких евреев отправить на ликвидацию, и он дал свое согласие.
Одним своим словом Фриц совершил немыслимое: вычеркнул себя из списка спасенных и перешел к приговоренным. Под охраной его провели в 11-й блок. Дверь распахнулась, и его втолкнули внутрь.
Барак, рассчитанный на пару сот человек, был переполнен. Фриц оказался стиснут в плотной массе людей в полосатых формах, которые стояли, сидели на оставшихся стульях или на корточках на полу, толпились возле окон, пытаясь разглядеть, что происходит снаружи. Когда дверь захлопнулась у Фрица за спиной, к нему обернулись десятки лиц. Там находились его друзья и наставники – худой Стефан Хейман в неизменных очках, его обычно удивленное лицо выражало потрясение; его приятель Густль Херцог; отважный австрийский антифашист Эрих Эйслер и баварец Фриц Зондхейм… Удивление сменилось ужасом, когда они узнали, почему он здесь. Они протестовали, возмущались, в точности как Сиверт, но Фриц, расталкивая их, искал своего папу…
…и нашел – увидев в толпе знакомое худое, морщинистое лицо со спокойными, ласковыми глазами. Они бросились друг к другу и крепко обнялись, оба плача от радости.
Позднее тем вечером Роберт Сиверт пришел переговорить с Фрицем; тот должен был подписать бумагу о том, что потребовал перевода по собственной воле
[304]. Расставались они тяжело: Фриц был обязан Сиверту своим положением, своими рабочими навыками, собственно своим выживанием в последние два года.
Утром в субботу, 17 октября, после двух дней ожидания, 405 еврейских заключенных – из Польши, Чехии, Австрии и Германии – уведомили, что сегодня отправят из лагеря. Брать с собой вещи запрещалось. Им раздали скудный дорожный паек – у Густава он состоял всего лишь из ломтя хлеба – и вывели на улицу.
Настроение в лагере было необычно мрачным, даже у эсэсовцев. Предыдущие партии заключенных уводили под градом насмешек и измывательств со стороны охраны, но эти четыреста евреев вышли в ворота в тишине. Казалось, все понимают, что ситуация изменилась – происходило нечто судьбоносное, к чему невозможно отнестись легко.
За воротами их дожидалась автобусная колонна. Фриц и Густав сидели в цивилизованных условиях, в комфорте, и ехали по той же «Кровавой дороге», которую ровно три года, две недели и один день назад преодолели бегом, напуганные до смерти. На вокзале в Веймаре их погрузили в товарные вагоны – по сорок человек в каждом
[305]. Щели в вагонах заколотили дополнительными досками, чтобы никто не мог сбежать.
