Лишь один человек — румынский эмигрант Бенджамин Фондан, ученик Шестова, сумел уловить близкие ноты между рассказчиком «Одного лета в аду» и «злым чиновником», от лица которого ведется повествование в «Записках из подполья» Достоевского. Верно, что в чиновнике преобладают яд и коварство, тогда как в Рембо — гадливость и дерзость. Образы чиновника убоги, образы Рембо блестящи. И все же зачерпнуты они из одних и тех же глубин и разделяют некоторые необычные наклонности. Чиновник пускается в рассуждения о «мокром снеге». Рембо замечает: «Я вывалялся в грязи»
[163]. Той самой, что в городах иной раз казалась ему «черно-красной» и была одной из бесчисленных оптических иллюзий, из которых будут сплетены «Озарения». «Чем больше я сознавал о добре и обо всем этом „прекрасном и высоком“, тем глубже я опускался в мою тину и тем способнее был совершенно завязнуть в ней», — признается чиновник; Рембо знает, о чем тот говорит, и эти слова внушают ему меньшую скуку, чем диатрибы парижских поэтов. «Записки из подполья» вышли в 1864 году, «Одно лето в аду» — в 1873-м. Они не ведают о существовании друг друга, эти два голоса, которым выпало озвучивать безумье. Скрипучий, пробирающий насквозь, не знающий стыда голос чиновника, выведенного Достоевским, объявляет о подходе к новому, лишенному привычных достоинств литературному континенту, который Рембо пересечет по праву «принца крови» — и крови, разумеется, «злой».
«Аден — кратер потухшего вулкана, занесенного морским песком. Нет абсолютно ничего, что можно было бы посмотреть или потрогать, ничего, кроме лавы и песка, сквозь которые не может пробиться даже крохотный клочок растительности»
. И еще: «Тут нет ни одного дерева, хотя бы засохшего, ни единой былинки, ни горстки земли, ни капли пресной воды»
. Можно ли считать это природой? Разумеется, можно — не меньше, чем идиллические долины, к которым писатели обращались веками. Из всех мест, куда заносили его скитания, Рембо осел именно в Адене — «где если и живут, то по необходимости»
. Он задержится там дольше, чем планировал, затем вернется вновь и даже сумеет найти обоснование, отчего там ему живется лучше, чем где бы то ни было. В итоге даже найдет ответ на вопрос, почему там лучше, чем где-либо еще. «Коль скоро зарабатываю на жизнь, ибо каждый человек — раб этой злосчастной доли, Аден ничуть не хуже любого другого места; и даже, пожалуй, лучше, потому что здесь меня не знают, не помнят, и я могу все начать сначала!»
51. Аден, пристань и вышка Стимер Пойнт, около 1880 года // Рембо в Адене. Фотография Ж.-Ш. Берру. Тексты Ж.-Ж. Лефрера и П. Леруа. Париж, 2001. С. 24
Словно Бувар и Пекюше в одном лице, Рембо из Адена, а затем и с Кипра упрямо и настойчиво просит у родных пособия по самым разным дисциплинам: плотничеству, металлургии, городскому и сельскому водоснабжению, кораблестроению, минералогии, телеграфии, тригонометрии, топографии, геодезии, гидрографии, метеорологии, промышленной химии. Ему непременно нужны «каталоги производителей механических игрушек, фейерверков, фокусов, моделей различных агрегатов, сооружений в миниатюре и прочего»
. Чтобы оправдать свою просьбу, он пишет: «Без этих книг я не смогу получить необходимых мне сведений и буду как слепец; их отсутствие может сильно мне навредить»
. Но в этом отчаянном призыве заложена явная диспропорция между количеством запрашиваемых знаний и возможностью их применения. Работая с семи утра до пяти вечера в том месте, где «год идет за пять»
, Рембо едва ли мог овладеть такими громадными познаниями. Да и для чего могли понадобиться трактаты по иллюзионизму и пиротехнике в Адене и Хараре?
В длинных списках настойчивых просьб Рембо не было ни одного литературного произведения. Помимо трактатов и учебных пособий, он попросил прислать ему Коран (с параллельным оригинальным текстом или без). При этом то и дело повторял, что дикость этих мест состоит в полном отсутствии материала для чтения («Сюда не привозят газет, здесь нет библиотек»
). Похоже, чтение играло существенную роль, что, однако, ему не помешало полностью отринуть литературу.
Хотя Рембо всячески игнорирует свой дар прозаика, он все же пробивается во фрагментах его писем из Африки. Пробивается стихийно, словно видение, не уступающее брильянтам, рассыпанным на страницах «Озарений». В нескольких строках он может набросать грандиозную карту, где найдется место искателям приключений, купцам, беглецам и вождям племен, причем каждый застигнут в позе восковой фигуры или прямо-таки персонажа Реймона Русселя:
«Царь [Roy — в старинном написании; имеется в виду Менелик] вернулся в Энтотто и навел новый блеск при дворе. Ато Петрос занял пост церемониймейстера.
Антонелли лелеет свой сифилис в Лет-Марефии — Траверси охотится на гиппопотамов на озере Ауаса — г-н Аппенцеллер, говорят, занят ремонтом моста — Борелли у правителя Джиммы — г-н Циммерман ожидает вашего прибытия — Антуан Бремон кормит грудью своих младенцев в Алию-Амбе — Бидо блуждает с фотоаппаратом в горах Харара — Красильщик кож Стефан валяется в сточной канаве под нашей дверью… и т. д. и т. п.»
.
Звуковой ряд имен и названий (Апенцеллер, Алию-Амба, Ато Петрос, Бидо, Циммерман, Энтотто) и подвижность форм — от телеграфных сообщений до жонглирования фактами на грани героического и комического — вполне достаточная атрибутика театра теней. В мире брошенных на произвол судьбы скрывается и Рембо, который иной раз подписывался как «французский негоциант из Харара»
.
Консулу Франции в Массауа Рембо предстал «высоким, худым, сероглазым, со светлыми, но очень тонкими усиками»
. Его документы не внушали доверия, и консул обратился к своему коллеге из Адена с просьбой уточнить кое-какие сведения в отношении «субъекта, чей вид малость подозрителен»
. Неделей позже тот же консул напишет теплое рекомендательное письмо Рембо, именуя его не иначе, как «весьма уважаемый француз»
. Не иначе, что-то убедило его за эту прошедшую неделю. Рембо уже исполнилось тридцать три, и он уверял, что «волосы его совершенно поседели»
. Так закончилось преображение юного поэта, что стремительно сходит с поезда на Гар-дю-Нор в эпизоде фильма с Петером Лорре.
Рембо полагал, что в Адене и Хараре ему удалось порвать все связи с Францией. Кроме одной — военной службы, первого явного свидетельства подчинения человека обществу. Это была единственная причина его терзаний, о которой он регулярно упоминал в письмах семье. Спустя месяц после того, как в Марселе Рембо ампутировали правую ногу, мать сообщила ему о том, что власти сочли его дезертиром, уклонистом (insoumis
[164], этот термин подходил ему как нельзя лучше). Останься он во Франции, вероятнее всего, угодил бы в тюрьму. Безногий арестант, осужденный за дезертирство, — такова была перспектива отношений Рембо с отчизной.
Через шесть дней после ампутации в марсельской больнице Непорочного Зачатия Рембо написал письмо расу Меконнену, губернатору Харара, где уверял, что намерен, не пройдет и нескольких месяцев, вернуться обратно «и заняться торговлей, как прежде»
. Властная судьба якобы манила его, хотя бы и на деревянной ноге, туда, где всякий день его компанией были «горные перевалы, кавалькады, прогулки, пустыни, реки и моря»
.
