— Понял, дядь Коля. Да я…
— А ты помолчи, дядя Коля еще не кончил своей речи. — Когда в Николае Ермилыче просыпался проповедник, он весь преображался, плечи его прямились, правая бровь становилась торчком, лик делался суров и торжествен, голос дрожал, и называл себя дядя Коля в такой-то час лишь в третьем лице. — Война, сынок, — она твой злой разлучник, она порушила не одно твое гнездо… Да ты постой, не рвись из оглобель, как норовистый жеребчик! Знаю, чего ты хочешь сказать. Все, мол, на войну свои грехи хотят свалить… Нет, Федяшка, не про то я. На войну всего не спихнешь, какой с нее спрос? Она вон усеяла всю, почесть, землю могильными холмами да сиротами, и ей хоть бы что — краснеть не умеет, совести у нее нету. И на скамью подсудимых вместе с ее зачинщиками не посадишь… И все ж таки, сынок, злое семя в твое гнездо она лукнула, война. Марея, конечное дело, дрянь девка, слаба оказалась… — дядя Коля покосился на Орину, стоявшую тихо со скрещенными на животе руками на постоянном своем месте, возле печки, поперхнулся малость, прокашлялся, — слаба, говорю, оказалась на это самое… Да ведь, Федяша, не все же люди одинаковы, не все являются на свет сильными и непреклонными…
— А мне-то что делать? — перебил старика Федор, чуть не плача. — Как людям в глаза смотреть? Как жить буду?
— О людях не беспокойся. Люди у нас не глупые. Правильно все поймут. Не осудят, коли ты простишь ее, неразумную. И она оценит это по-настоящему, прикипит к тебе сердцем — не оттащишь. Это уж как пить дать! А так — кулаки, мстить… Кому? Бабе глупой? Сильные люди, Федяшка, так не поступают, это у слабых да у тех, кто с придурью, кулачишки завсегда чешутся. Ты, чай, не Пишка, это он, как чуть что — в драку. Днями за малым Павлушку Угрюмова не прикончил, подстерег в проулке. Мальчишка с полей домой шел, кинулся Епифан на него сзади и давай душить… Едва отцепили. Спрашиваем: «За что ты его так, что он тебе сделал?» Твердит одно: у него, мол, спросите, он, щенок, знает за что. Спрашиваем того: «Что ты натворил, Павел?» Отнекивается: «Ничего, — говорит, — я не натворял, не знаю, за что на меня дядя Епифан накинулся…» Вот и пойми их. А зачни разбираться как следует, копни поглубже, на нее же опять и наткнешься, на войну. Небось и тут она замешана… — дядя Коля глубоко, трудно вздохнул, собирался, видимо, продолжить свою мысль, но услышал, что кто-то скребется в сенях, отыскивая ручку двери, шумнул на жену: — Орина, чего ты уши развесила? Не слышишь, стучатся? Открой человеку!
Вошел Точка. Прямо с порога посетовал:
— Ну и темнотища у вас в сенях! Хоть бы «летучую мышь» повесили.
— Чего не хватало, — грубовато ответил хозяин, вставая и идя навстречу новому гостю. — Хочешь, чтобы пожару наделали? Вы со своим Шпичем новую избу мне не построите, кишка у вас тонка. И у вас, и у колхоза. Так что, Виктор Лазаревич, отыскивай мою дверь на ощупь да приходи почаще, проведывай стариков, тогда и пообвыкнешь, зажмуркой найдешь ту рукоять… Проходи, подсаживайся к нам. Мы тут с Федяшкой об жизни калякаем. Знакомьтесь…
— Да мы уж вроде бы познакомились… — сказал Точка.
— То не в счет. Сейчас знакомьтесь.
Федор нехотя встал и, хмурясь, сунул свою руку.
Точка с готовностью и, кажется, даже с радостью крепко, энергично пожал ее. Сразу же спросил:
— На каком фронте воевал?
— Второй Украинский, — глухо и по-прежнему сумрачно ответил Федор, садясь.
— На Втором Украинском?! — живо переспросил Точка. — Ну и ну! А армия! В какой армии? Не в Седьмой ли гвардейской?
Федор с удивлением поднял глаза на Точку:
— В Седьмой, а ты откуда знаешь?
— Еще бы мне не знать! Я с этой армией от Сталинграда до самой Праги протопал.
— Не может быть! — Федор даже чуток подскочил на скамейке. — А в какой дивизии?
— В Семьдесят второй.
— Гвардейской, бывшей двадцать девятой?
— В ней самой… — осторожно, не столь уж бойко подтвердил Точка.
— Ну и ну! — Федор заерзал, поглядел на дядю Колю, на его жену. — Слышите? Однополчанина встретил! Вот это да! Неужели правда?
— Точка! — подвел первый итог этой встречи Виктор и, чтобы окончательно развеять возможные сомнения у благоприобретенного однополчанина, продолжал: — Наверное, помнишь, как в шутку называли мы свою дивизию: непромокаемая, непросыхаемая…
— …околохарьковская, мимокременчугская, — подхватил Федор, смеясь, удивляясь и уже по-настоящему радуясь, что так нежданно-негаданно отыскал еще одного фронтового товарища, да не где-то там еще, а в родном селе.
Позабыв и про дядю Колю, и про его старуху, молча, с тихою и доброй улыбкой наблюдавших за ними, они говорили и говорили, перебивая друг друга все тем же, обычным для таких случаев «А помнишь?», говорили о том, как сражались под Сталинградом, на Курской дуге, на Днепре, как шли по Румынии, как продирались через Трансильванские Альпы и Карпаты, как не по своей воле купались в студеных волнах Дуная и Грона…
Постепенно повествование Федора стало обрастать подробностями, обилием мелких деталей и второстепенных, но чрезвычайно важных для рассказчика эпизодов, то есть наступил момент, которого больше всего опасался Точка; чтобы не быть разоблаченным, он с этой минуты должен следить за каждым своим словом и находиться в состоянии предельной внутренней сосредоточенности: сведения о том, где и в каких войсках служил Федор, Точке удалось заполучить всего лишь час назад у одного завидовца, который воевал в одной части с Федором и вернулся домой одновременно с ним, а сам Точка находился совсем на других фронтах — сперва на Волховском, позднее — во Втором Белорусском и по этой причине не имел ни малейшего понятия об эпизодах, о которых вспоминал сейчас с великим упоением его встревоженный и взволнованный собеседник. Потому-то, когда речь заходила о конкретном человеке, солдате, офицере ли или о каком-нибудь румынском или венгерском населенном пункте, Точка скромно умолкал, не перебивал Федора, лишь изредка ронял неопределенное: «Ну да», «А как же!», «Хорошо помню!», «Еще бы!» — и подобные этим словесные туманности, с тем лишь, чтобы как-то поддерживать разошедшегося не на шутку фронтовика, — так обычно люди поддерживают костер, изредка подбрасывая в него сухие ветки. Охваченный лихорадкою воспоминаний, Федор, конечно, не замечал этой уловки, и Точка вполне мог бы быть спокоен, но его покалывала собственная совесть: правдивый во всем до крайности, не терпевший даже самого безобидного вранья, глубоко убежденный в том, что половина всех бед, время от времени обрушивающихся на людей, обрушивается на них оттого, что в житейском, человеческом общежитии наряду с правдой получила по чьему-то преступному недосмотру прописку и ложь, — убежденный в этом несокрушимо, Точка, тем не менее, принужден сейчас лгать. Ему меньше всего хотелось бы следовать известной формуле относительно того, что цель оправдывает средства, ибо не всякое средство и не всякая цель оправдывают такое сотрудничество; но у Точки не было иного способа сблизиться с человеком, который оказался в ужасном положении; а сблизиться надо было во что бы то ни стало, потому что человек этот нуждался в немедленной помощи. Внимательно слушая его рассказ и терзаясь душою, Точка мучительно отыскивал на этот раз точку опоры для самого себя, ту точку, которая хотя бы в малой степени могла успокоить его совесть. В конце концов вздох облегчения вырвался из его груди — это когда он вспомнил, что со временем признается Федору в своем обмане, расскажет ему всю правду, снимет таким образом грех со своей души, — и произойдет это тогда, когда в жизни Федора все сколько-нибудь образуется, утрясется, войдет в более спокойные берега, не прежде. Кровь, которая было густо подступила к лицу Виктора, сейчас отхлынула, оставив на лбу и в переносье лишь крупные капли пота — незаметно для Федора он быстро смахнул их рукавом рубахи.
