Сергей вышел из-за стола. Мужчины крепко обнялись. Теперь уже вместе вернулись за стол. Феня мельком взглянула на Авдея, как бы только скользнула по нему своевольным взглядом, но его-то и оказалось достаточно для того, чтобы офицер начал кое-что понимать, кое о чем догадываться.
— Живой, живой! — воскликнул вдруг Сергей в радостном удивлении, словно бы только вот теперь, в эту минуту, убедился, что перед ним его старший двоюродный брат, а не кто иной, и что этот брат, который считался без вести пропавшим, сидит сейчас с ним за одним столом и со странною, растерянной улыбкой на лице рассматривает Сергея, будто тоже удивляется тому, что его младший брат вернулся с войны живым и невредимым. — Как же все-таки?.. Где же ты был все эти годы, а? Расскажи, пожалуйста!
— Долгая, Сережа, история и невеселая. Потом как-нибудь. Да и трудно мне. Ты уж извини. В другой раз.
— Ну хорошо. Не надо. Живой — и отлично. Как же ты теперь? Где?
— В Завидове. Механиком вот у них, у трактористок, — он указал глазами на примолкшую, насторожившуюся Феню и растерянно улыбнулся. — А ты надолго к нам?
— Там видно будет. Недельки две поживу.
— У матери моей, чай, остановишься?
— Ну а где же мне еще?
— Вот и хорошо. На охоту вместе походим. На уток.
— Нет, Авдей, тут я тебе не компания. Наохотился.
— Ну, на рыбалку.
— Это другое дело.
— Да пейте вы чай-то, охотники! — подала наконец свой притворно возмущенный голос Тетенька. — Наговоритесь еще, успеете! Вся ночь впереди, теперь вас не уложишь спать-то.
— На том свете выспимся, тетенька Анна! — улыбнулся Авдей, радуясь тому, что разговор двинулся по более легкому для него руслу.
Обрадовалась тому же самому и Феня, но не настолько, чтобы окончательно погасить в своих потемневших глазах напряженно-тревожные огоньки.
Сергей оглядел стол, увидал вроде бы впервые все Тетенькино богатство на нем и быстро вышел из-за стола. Понял, что приспело время, когда он может наконец раскрыть свой чемодан, где у него лежало несколько банок с мясными консервами, которыми его снабдили на дорогу сослуживцы.
— Что ты там роешься, сынок? Ай мне нечем угостить вас? В печке у меня щи, они еще горячие, картошка в мундире. Сейчас выну. А чай сызнова подогрею… Садись, садись, чего уж там!
Но консервы были уже на столе. Объявилась, но, похоже, уж по Фениному волшебству, и некая посудина, без которой редко обходится русское, даже самое худое, застолье.
— Валушка продала сегодня, — вроде бы оправдывалась Феня, — с выручки не грех, чай, одну-то бутылку. Вишь, как она кстати пришлась.
К водке еще не прикоснулись, а веселое ее действо на человеческие языки уже совершилось. Сидевшие за столом повеселели, сделались вдруг чрезвычайно разговорчивыми, в речах бойки. Ну а пропустивши по малой, — тетенька Анна достала откуда-то действительно очень малые, на один лишь короткий глоток граненые стаканчики, — совсем уж одушевились, и теперь речи у людей, как и в лесном поселке у брата и сестры, то и дело перемежались веселым смехом, единственно способным хоть на время снять с души тяжесть накопившихся страданий.
Потом, двумя или тремя часами позже, — кто же за столом замечает, как бежит время! — Авдей по не примеченному Сергеем знаку Фени вышел, будто по какой-то своей надобности, в сени, а Тетенька еще раньше вспомнила, что ей пора подоить козу, — и тоже была где-то во дворе, в хлевушке. Феня заговорила:
— Вот что, Сережа… Может, ты и сам уж догадался. Ведь мы с Авдеем… Мы живем с ним. Может, и ты осудишь, может, станешь на сторону тетки Авдотьи и тех, кто нас осуждает… Это уж твое дело…
— Что ты, Феня? Как же я могу осуждать! — горячо сказал он. — Кто же может быть судьей в таких делах, кроме вас самих!
— Судей хватает, — легкая судорога пробежала по левой щеке молодой женщины. — Ну да ладно. Справимся как-нибудь. Бог не выдаст… — она прервала вдруг эту мысль, перекинулась на другую, видать, не меньше тревожившую ее. — И еще к тебе просьба. Ты маме о гибели Гриши не сказывай…
— Как же? Она ведь знает. Командир наш писал…
— Не верит она никаким бумагам. Мама и держится-то на земле только потому, что ждет. Так что ты ничего не видел и не слышал. А то убьешь ее своими подробностями.
— Понимаю.
— Ну и хорошо. А об Авдее, как у него все было, ты узнаешь из этого вот письма. — Она вынула откуда-то из-под кофты старый, обсмоленный руками конверт и подала Сергею. — Прочитай, только верни мне потом… Вот видишь, Сереженька, какая я…
— Какая?
— Грешная со всех сторон. Непутевая.
— Неправда! — горячо возразил Сергей.
— Ты хороший, добрый, Сережка. Будь хоть ты один за нас!
— Буду! — сказал он почти клятвенно.
Феня подошла к двери, толкнула ее, позвала:
— Иди к нам, Авдей! Чего ты там торчишь! Я уж исповедалась. И за себя и за тебя. За обоих сразу.
Он вошел еще более взволнованный, слезы облегчения выступили на его глазах, руки нервно перебирали светлые, увлажнившиеся, прилипшие ко лбу вихры.
— Так-то вот, братишка, — проговорил глухо, сдавленно.
— Ну что ж, счастья вам, — сказал Сергей.
Феня печально улыбнулась:
— Какое там счастье?
— А что так?
— Надолго к нам?
— Я уже сказал Авдею — недельки на две.
— Ну вот сам все и увидишь. Наглядишься на наше счастье. Ну да ладно. Ты, поди, устал с дороги. Отдохни, а мы у соседей переночуем. Они тоже завидовские. А завтра вместе выйдем на грейдер. Пойдем, Авдей.
Они ушли, и сейчас же вернулась тетенька Анна с малюсеньким ведерком, попахивающим парным козьим молоком, прямо с порога осведомилась, сурово насупившись:
— Ну, что, сынок, узнал теперь все?
— Не все, но кое-что.
— Ну, всего-то многонько накопилось. В один час не узнаешь. Нако вот, милый, выпей кружечку. Не молоко — сливки от моей Машки. Выпей да ложись. Постель разберу для тебя за занавесью. Сама-то я на печке. Моим старым костям там в самый раз. Зимой и летом грею их на кирпичах. Покойной тебе ноченьки, солдатик родной. Я еще схожу к шабренке
[3], закваски попрошу, можа, лепешек на дорогу вам успею испечь…
«Покойной ноченьки» у Сергея не получилось. Часть ее ушла на чтение пространного письма Авдея, а часть — на беспокойные, неугомонные думы по поводу туго стягивающихся обручей вокруг их судьбы.
3
«Ты, наверное, удивишься, получивши это письмо. Я и сам не сразу понял, почему именно тебе — не матери, а тебе! — решил рассказать обо всем, что было со мною на войне. Потому, видно, решил, что для матери я непременно стал бы, жалея ее, немножко лгать, смягчать обстоятельства, в которых оказался и оказываюсь еще и теперь. Тебе же могу поведать всю правду — иначе с тобой нельзя, к тому же после матери ты, Феня, единственный человек, с которым как-то еще связываются у меня надежды на завтрашний день. Нет, нет, я не имею в виду того, о чем ты могла подумать сейчас: между нами стоит он — слышал, очень хороший человек, дай-то вам бог счастья! Но мне довольно и того, что ты есть на свете и что я могу хоть редко, но видеть тебя — пускай и издалека.
