— Погодь, может, еще вспомню…
— Не вспомнишь. Не морщи лоб, не тужься — не знаешь. Слушай. Четвертый орден, орден Ленина, был получен комсомолом в сорок восьмом году за активное участие в мирном строительстве…
— Погоди, что ты говоришь? — теперь уж перебил своего товарища Гринька. — В вопроснике слова «мирное» нету! Я теперь вспомнил. Там сказано просто: «за активное участие в строительстве». А ты…
— Что я? Нельзя же, Гринька, быть таким буквоедом! Когда орден получен? В сорок восьмом году, сразу же после войны? Чем занимались наши люди? Строительством. Каким? Конечно же мирным! Понимать надо. Ну а пятый — какой, когда и за что? Помнишь?
— Еще бы! — выпалил Гринька с оттенком самодовольства. — Это тебе любой скажет…
— Мне любой не нужен. Скажи ты.
— Пожалте, товарищ… — Гринька поперхнулся, он чуть не назвал Миньку Непряхиным, как называли его за глаза все завидовские мальчишки и девчонки. — Пожалте, товарищ Соловьев! Я готов. Итак, пятый орден, орден Ленина, был получен комсомолом, в 1956 году за… — и, не досказав, загорланил, до смерти напугав матерей: «Здравствуй, земля целинная…»
— Правильно. Молодец. Ну а шестой? — Минька уткнулся в бумагу, чтобы спрятать лукавую ухмылку.
Гринька задумался. Потом сокрушенно развел руками:
— Не знаю.
Минька поднял глаза, сверкнул в широченной улыбке ослепительной белизны зубами:
— И я, Гринь, не знаю, потому как шестого ордена у комсомола покамест еще нету. Но он будет! И нам с тобой, Гринька, зарабатывать его для комсомола. Понял?! — Минька покосился на заголубевшее окно. — Мать честная, светает! Ну и ну! Мамы-то наши спять аль нет? Им-то чего не спится!
— Уснешь с вами! — отозвалась Мария. — Вы орете, как на митинге, шабры, поди, все проснулись. Подготовились, что ли, ай нет? — спросила она, пряча за грубоватым тоном материнскую свою тревогу.
— Вроде подготовились, — сказал Минька.
— А вы еще маленько позанимайтесь. Наизусть чтоб… — подала свой голос и Степанида.
Не отпустили они одних сыновей и на комсомольское собрание, которое проходило в недавно отремонтированном, подновленном малость клубе. На удивленный, немного растерянный взгляд Тани Степанида сурово молвила:
— Не гляди на меня так, Танюша. Мы ить не чужие им. Вот вырастила бы ты в такое-то время одна их, узнала бы, что это есть такое… Так что посидим, мы ведь тоже когда-то были комсомолками. Не красней и не пожимай плечиками. Начинай собрание, а мы вот с Марией посидим тихо-мирно да послушаем. Мы вон там, в уголочке, с краешку. Пойдем, Маша.
Бесконечно счастливые благополучным для их сыновей исходом дела, хотели было сейчас же после собрания увести их домой и там вместе пережить еще раз эту радость, но тут уж ребята воспротивились, почувствовав себя с этого часа окончательно взрослыми. Всегда покорный материнской воле, Гринька теперь сказал, бася неровным, ломающимся голосом:
— Мам, мы немного погуляем, побудем тут. Ступайте, мам!
— Пойдем, Маша, — вздохнула Степанида, — пускай их погуляют. Глянь — мужики!
— Это твой Гринька — мужик, а мой как был сморчок, так сморчок и останется, — сказала Мария и, усмехнувшись, закончила: — От сморчка сморчки и родятся. Вылил, как каплю воды, в себя этот Непряхин! — говорила так, а глаза светились неизбывной, непреходящей нежностью.
Они пришли в Степанидину хижину вместе, не сговариваясь — не хотелось расстаться в тот вечер. Присели к столу. Степанида вышла на минуту в чуланчик примыкавший к сеням, вернулась с бутылкой самогона.
— Да ты что это, Стеша, надумала?
— Ничего. День-то какой у нас!
— Фенюху бы позвать, — вспомнила Мария.
— А ты сбегай за ней, пока я спроворю яишенку.
Часом позже проходившие мимо Степанидиной избы люди с удивлением слышали, как из ее окон выплескивалось грустно-задумчивое:
Ивушка, ивушка, зеленая моя,
Что же ты, ивушка, незелена стоишь?
Иль частым дождиком бьет, сечет,
Иль под корешок ключева вода течет?
За окном, скрываясь у простенка, кто-то стоял. Степанида склонилась набок, запрокинув голову, пригляделась. Угадала:
— Антонина Непряхина затаилась.
— А в избу боится войти. Когда-то старшей подругой для нас с Феней была. Песню-то эту она, Антонина, заводила. Любила очень. Вот и пришла на наши голоса, укрылась у завалинки, а нет бы войти и подтянуть…
— Не войдет, не простит она тебя, Маша, вовек. Мы ить, бабы, за свово мужика… Это еще Антонина смирная, а то бы…
— Попробовала бы, — сказала Мария, сверкнув отчаянным своим оком.
Феня решила остановить их:
— Будя уж вам об этом, бабы. Не теребите своих ран — свежи они, не зажили.
Но Соловьевой уж вожжа под хвост попала:
— Удивляюсь я на тебя, Стеша. Скоко годов живешь без мужика — и ничего. Я б с ума сошла.
— Разные мы с тобой, Маша, — сказала Степанида и, обняв, приблизив к себе обоих, вновь затянула — тихо и печально:
Девица, девица, красавица-душа,
Что же ты, девица, невесела сидишь.
Али ты, красавица, тужишь о чем,
Али сердце ноет по дружке милом?
Степанида спрашивала своим глухим, придавленным чем-то тяжелым голосом, а Феня и Мария отвечали — так же тихо и грустно:
Как же мне, девице, веселою-то быть?
Как же мне веселою быть и радошной?..
Что ж это у бабушки да выдумано,
У родимой матушки повыгадано?..
Знать, они, родимые, неправдою живут:
Меньшую сестру прежде замуж отдают!
Степанида, потеплев лицом, успокаивала:
Ивушка, ивушка, на воле расти,
Красавица девица, не плачь, не тужи!..
Не срубят ивушку под самый корешок,
Не разлюбит девушку миленький дружок!
Пропев это, примолкла, забеспокоилась.
— А не пойти ли нам, Мария, с тобою в клуб да не пригнать ли наших комсомолят домой? Долгонько что-то их нет.
— Куда они денутся. Придут, — сказала Феня, недовольная тем, что песня кончилась и надо собираться домой.
— Ишь ты как! — заметила Мария. — Бывало, не ждала, когда твой Филипп сам возвернется, бежала на гульбище и гнала его под свою крышу поскорее. Пойдем, Стеша, заодно вот и Фенюху проводим. Небось заждался ее там Белый-то, на стенку кидается…
— Ну и язычок у тебя, Маша! Ай завидки берут? — включившись в озорной тон подруги, спросила Феня.
— А то нет! Гляди, милая моя подруженька, как бы не отбила у тебя его. У меня это быстро…
