— Ай маленькая? Выскочила! Поди оденься да загляни к нам. Покалякать надо.
— Ой, тять! А я сама к тебе собралась…
Леонтий Сидорович, уже в своем доме, спросил строго:
— Что за нужда?
С лица Федосьи Леонтьевны убралась куда-то прежняя беззаботность.
— О колхозной скотине хотела поговорить…
— Ты, девка, не хитри.
— Мне нечего хитрить. В других колхозах, у настоящих хозяев, фермы закреплены за механизаторами. А у нас… у тебя то есть, дорогой родитель, кто в лес, кто по дрова.
— Спасибо. Критиковать вы все умеете, а вот помочь… Ну да не затем я позвал тебя, Фенюха. Вы когда оставите с ним это?
— О чем ты?
— Сама знаешь о чем.
— Ну, если знаю, без тебя и решу. Сам же сказал — не маленькая. Что вы все ко мне прицепились?!
— Смотри. Надёнка опять приходила ко мне с жалобами.
— А где были эти жалобщики, когда мы с ним жили как муж и жена? Где, я тебя спрашиваю?! Зачем они влезли промеж нас, порушили все?
— Что было, то прошло.
— Прошло? У кого это прошло?.. Вот что, тять, давай с тобой раз и навсегда договоримся: я в твои, а ты в мои личные дела не будем мешаться.
— Но ты же вот в мои вмешалась.
— То не твои только. И не личные.
— И все-таки подумай, Фенюха. Отец дурное не присоветует.
— Ладно уж. Скажи лучше, отчего ты встал нынче чернее тучи? Что голову-то повесил?
— Повесишь. Почти всех трактористов в армию взяли. А те, что вернулись, норовят в город улепетнуть. Где я найду им замену? С кем выеду весной в поле?
— Об этом хорошие хозяева загодя думают, — беспощадно, с присущей ей жестокой прямотой сказала Феня.
— Спасибо. Называется посоветовала…
— Не понравилось? А ты, отец родной, советовался со мной, когда на Павлушку, сына своего, заявление писал? Не куда-нибудь, а в милицию?
— Ну ж и злая у тебя память, Фенька! Эт когда же было?! И какой бы я был председатель, если бы промолчал о таком происшествии в колхозе, а? Все одно другие бы сообщили, тот же Пишка…
— Сына не жалко, о дочери бы подумал. Мне и без твоих упреков тошно, иной раз такое накатит на сердце, что впору хоть руки на себя накладывай… Подумал ты обо мне хоть раз, о дочери своей?! — вскричала она, глотая слезы.
— Подумал. Подумал и о сыне, и о дочери, и о внуке, которые носят фамилию Угрюмовых, а Угрюмовы, как тебе известно, не хитрили и не юлили, не прятались за чужой спиной, шли в жизни прямо. Ясно?
— Ясно. Из-за твоей честности парня чуть было в тюрьму не упекли.
— Сам туда просился…
— Просился! — Феня метнула на отца гневный, осуждающий взгляд.
— Будя уж вам, — вступилась робкая Аграфена Ивановна. — Как сойдутся…
— А ты, мать, нишкни. Не твоего ума дело, — остановил ее Леонтий Сидорович.
— Что же собираешься все-таки делать с теми тракторами? — спросила дочь примиряюще.
— Чего теперь сделаешь? Срочно пошлю на курсы Миньку и Гриньку, других пятнадцатилетних и шестнадцатилетних мальчишек. Что ж еще остается? Боюсь только, что и эти паршивцы в город потянутся. И что их туда манит? Будут ютиться по общежитиям или снимать угол в подвале у какого-нибудь городского мужичка-кулачка, платить за него втридорога из материного, либо отцовского кармана, а по воскресеньям ждать, когда им, как голым птенцам, привезут из села что-нибудь пожрать, сунут в голодные клювы… И все-таки бегут!
— Другой их, тять, голод гонит в Саратов. Вот ты сердишься, когда Настя Шпич и Точка новый клуб требуют, а зря…
— Опять вы за свое! Клубами страну не прокормишь, а мне надо пять коровников новых построить. Где взять такие деньжищи? Скоро изберете Точку в председатели, может, его молодая голова окажется умнее моей, старой, придумает что, дворец для вас построит. Пляшите, топчитесь там хоть до третьих кочетов. А меня сейчас оставьте в покое. Не до ваших развлечениев мне! Видала, какой опять план спустили по хлебу, мясу, молоку и яйцам? Не видала, а ты погляди, полюбопытствуй, может, тогда иное запоешь!..
— Ладно, расплакался. Без тебя построят тот клуб. Вот что я тебе скажу, отец. Когда-то там еще изберут Точку, а дело делать надо уже теперь. Ты на те курсы посылай не только мальчишек. Забыл разве, как до войны и в войну нас, тогда сопливых еще девчонок, обучал этому делу? Так что… так что… посылай-ка с теми ребятами и девчат. Женскую бригаду опять тебе организую. Степанида, Мария да я возьмем под свое крыло молоденьких комсомолочек, а те своих подруг. Глядишь, дело-то и пойдет. И заботу о колхозных фермах на себя возьмем. Вот увидишь! И бригада наша будет называться не просто тракторной, а комплексной, как в передовых хозяйствах.
— Эк куда ты хватила!
— Куда надо, туда и хватила! — воскликнула Феня, воспламенясь от собственной решительности.
— Ну-к, что ж. За это спасибо, — с тихой благодарностью сказал Леонтий Сидорович. Помолчав, все-таки заметил осторожно: — А с Авдеем… поостереглась бы маленько. Ох, наживете вы беды!
— Опять ты за свое! Сказала, сами как-нибудь расхлебаем эту кашу.
— Больно, дочка, круто замешана — не расхлебаешь.
— В крутой-то больше весу. Ничего, отец. Бог не выдаст… Хватит об этом. Иди к себе в правление, а я сейчас к Марии да к Степаниде наведаюсь. Поговорю с ними. — У самой двери вдруг что-то вспомнила, обернулась: — Вот еще что — когда детские ясли построишь? В будущей моей бригаде и детные женщины могут оказаться. Да и девчата… Сегодня они девчата, а завтра молодые матери. Парней в Завидове хоть кот наплакал, но десяток наберется. Так что ясли поскорее давайте!
Феня ушла.
Аграфена Ивановна долго глядела на дверь — вздохнув, вымолвила:
— Пресвятая Богородица, Царица Небесная! Спаси, наставь ее на путь истинный. Пропадет бабенка!
Услышала ли «пресвятая» эту материну мольбу, но все грозы житейские пока что благополучно миновали Феню, иные из них проходили где-то очень близко над ее головой, заглядывали на ее двор, но она-то этого не замечала; в одну зиму замысленная ею бригада была создана, а весною, когда улетучился сырой холодный пар над землей, когда вспаханные под зябь поля стали покрываться тонкой, подрумяненной солнцем, пахучей, как на только что испеченном хлебе, корочкой, когда над весело, бодро урчащими тракторами, тянущими за собой культиваторы и сеялки, заколыхали, захлопали, затрепетали, забились на упругом ветру разноцветные девичьи косынки, жизнь для Фени вновь наполнилась важным, непреходящей ценности смыслом. А тут еще новость: Филиппа приняли в пограничное училище, скоро будет офицером — это ли не радость для матери! Да уж и сношеньку подглядела себе Федосья Леонтьевна, юную трактористку Таню, недавно еще секретарствовавшую в правлении, а ныне уверенно водившую по полям свой могучий ДТ. Теперь теплая волна Фениной любви и нежности перекинулась и на эту девчонку, окатила и ее. Федосья Леонтьевна старалась держать Таню поближе к себе, хмурилась ревниво, когда та, передав машину своей сменщице Нине Непряхиной, торопилась в село, в клуб, значит. Все чаще оставляла девушку на всю ночь в поле, ложилась в будке с ней рядом, обнимала и, не в силах сдержать своих чувств, шумно выдыхала в ночную тишь:
