Оскорбленная до глубины души, униженная, втоптанная в грязь, несколькими минутами раньше готовая уже наложить на себя руки, обдумывавшая было, как, когда и где это лучше и вернее сделать, теперь Феня воспрянула духом, чувствуя, что наполняется знакомою, не раз испытанною при трудных минутах жизни упругою силой сопротивления. «Постойте, еще не то будет. Я вам устрою свадьбу!» — сказала она про себя, не произнося этих слов вслух. Теперь по холодной бледности ее щек и лба, глазам, потемневшим до черноты, по грозному блеску в них, по шевелению сухих, изломанных глухою ненавистью губ можно было бы понять, что она принимает или уже приняла какое-то решение и внутренне подобралась вся, изготавливаясь к прыжку. Теперь не ждите от нее смирения и не прогневайтесь, ежели она будет не слишком разборчива в средствах борьбы. Не ждите и того, что она кинется в сражение очертя голову, ни о чем не думая и ничего не помня. Ей нужно во что бы то ни стало выиграть бой, а потому она должна хорошенько подготовить его. Изготовившись внутренне, молодая женщина на время уйдет в сторонку, оглядится, выждет, и горе будет тому, кто примет такое ее поведение за покорность судьбе, за примирение с жестокой действительностью. Нет, она еще покажет себя!
Видя, что мать уже не слушает его, Филипп сказал:
— Я к Павлику побегу. Ладно? А ты ступай домой.
Хоть Феня и решила не торопиться со своими ответными действиями, но в Завидово ее тянуло неудержимо, и слова сына были ей впрок. Она сейчас же согласилась:
— Иди, милый. Смотри, под плуг не угоди там. Осторожней.
— Хорошо, мам!
Филипп убежал, и Феня засобиралась домой. Одернула на себе комбинезон, застегнулась на все пуговицы, вынула из кармашка зеркальце, глянула в него, оправила волосы и вышла из будки. Она шла быстро, как всегда в решительную минуту, прямя стан и высоко приподняв подбородок, и если бы кто-нибудь из людей мог видеть в ту минуту ее лицо, то, верно, подивился бы его спокойствию и невозмутимости; разве лишь холодноватая, затаившаяся по краям плотно сжатых губ и в уголках чуть прижмуренных глаз усмешка смогла бы малость смутить, насторожить встречного, но ее надобно было еще приметить, эту неприметную почти усмешку.
16
Старенький СТЗ, сопя и постреливая, попыхивая дымком, размывчиво вылетавшим из выхлопной трубы, неторопливо полз по борозде, оставляя за собой светло-жирные, отливающие вороньим крылом пласты чернозема. Погребенная под этими тяжкими пластами золотистая стерня лишь между валами кое-где могла просунуть к свету вольному косо срезанный острый стебелек. По пятам за плугом, стараясь опередить один другого, скакали вприпрыжку грачи, белоносые, важные. Сравнявшиеся давно с ними, но еще черноклювые их питомцы, не избавившиеся до конца от детской привычки нахлебников, бежали по самой кромке борозды, горланили, часто взмахивали крылами, вымогая у родителей поживу — светлорозового дождевого червяка либо личинку жука-кузьки, загодя позаботившегося о продолжении своего зловредного для пахаря рода и упрятавшего яйца глубоко в землю. Низко над зябью кружили коршуны, но эти выискивали, высматривали в ней иное — полевую мышь, суслика. Но у пернатых хищников на земле были серьезные конкуренты — лисы. Нахальные и хитрющие по своей лисьей породе, они выбегали на свежую пахоту с двух сторон — от Правикова и Дрофева оврагов — и нередко выхватывали добычу прямо из когтей коршуна или ястребка, затем, вытянувши не опушившийся еще до конца длинный хвост, уносили добычу в норы, а если были уж слишком голодны, пожирали ее на месте, сладко облизываясь красными, как кусок кумача, языками. На крики трактористов «Ату, узы ее, возьми!» мошенницы лишь подымали остроносые свои рыльца, настораживали уши, выжидая, что последует за грозными этими выкриками, и, убедившись, что не последует решительно ничего опасного для них, вновь как ни в чем не бывало принимались за охоту. Порою воздушные разбойники пытались переменить игру, обратить ее в свою пользу, — они сами пробовали, мгновенно кинув себя к земле, подцепить перед самым лисьим носом мышь или того же суслика, но лиса, по стремительно приближающейся ли тени, по свисту ли крыл, раньше догадывалась о таком намерении и почти всегда успевала принять предупредительные меры, то есть схватить добычу и сейчас же проглотить. Но в тех редких случаях, когда опережал коршун, она делала кряду несколько больших прыжков вверх, словно еще надеясь спасти ускользнувшую от нее добычу, и затем долго жалобно тявкала, будто ее и вправду обокрали, ограбили средь бела дня: плуты, как известно, очень любят околпачивать других и совершенно не выносят, когда жертвою надувательства становятся сами. Нередко перед трактором, на не вспаханной еще полосе, подымался разбуженный гулом мотора заяц и спросонья, видимо, не знал, что ему надо делать, — дул прямо перед машиной, высоко подбрасывая зад, мелькая белым подбивом куцего хвоста. Павлик и Филипп, по древнему инстинкту охотников, приподымались за рулем и орали как очумелые: «Держи, держи косого!» Зайчишка так наддавал, что в один миг скрывался в чернеющих неподалеку посадках. А ребята долго еще не могли прийти в себя, не в силах погасить в своем теле охотничьего зуда, а в глазах — яростного, звериного блеска. Пальцы вздрагивали, будто в них только что побывал длинноухий трусишка, которому на этот раз удалось вырваться и улепетнуть. Какое-то время были заняты воспоминанием этого веселого происшествия. Обменивались впечатлениями.
— Эх, как он тяпнул! — кричал, чтобы перекричать шум мотора, Филипп.
— Еще б немного, и наехали б на него! — в свою очередь орал Павлик, смеясь и радуясь.
В эту минуту он ничем не отличался от своего напарника. Глаза, щеки, уши — все горело на нем, все полыхало жарким пламенем. Вспугнутый ими заяц напомнил ему недавнюю картину: паническое бегство женщин с разгромленного свадебного поезда, жуткий страх в глазах Штопалихи, опрокинутые телеги, отчаянная брань Пишки, Надёнкин вопль, ее белый кисейный платок, подхваченный ветром и кинутый на раскаленную выхлопную трубу трактора, растерянность Авдея, крик Фени, требовавшей остановиться, суетная беготня бригадира Тимофея Непряхина вокруг будки, одобрительная улыбка Насти Шпич, их комсорга (она-то, улыбка эта, может быть, и решила все дело). Вспомнив все это, Павлик почувствовал себя настоящим героем. Ему не довелось тогда, в сорок втором, убежать с Мишкой Тверсковым на фронт, под Сталинград, и совершить свой подвиг. Что ж, он совершил его сейчас. Правда, перед ним были не фашисты, но дядя Пишка… Чем он лучше? Зачем он надсмехается над Феней? Что она ему и всем им сделала плохого? Да она лучше всех на свете! Павлик-то уж это хорошо знает! Пусть только кто тронет ее хотя бы одним пальцем, он еще не такое сотворит! Он никого не убоится! Он заступится за нее!
Словом, Павлик был счастлив и горд. Но ему хотелось еще чего-то необыкновенного, но чего, он не знал. Исполненный нетерпеливого желания выкинуть еще какой-нибудь номер, придумывая, что бы сделать такое, чтобы вокруг всем было хорошо и весело, как вот ему самому сейчас, он не нашел ничего другого, как внезапно предложить десятилетнему племяннику:
— Хочешь посидеть за рулем?
Филипп вздрогнул, но промолчал, потому что не верил ушам своим. Но юный его дядя уже подымался с железного, высветленного сиденья, укладывал на нем ватник, явно уступая свое место ему, Филиппу. Вот теперь только мальчишка понял, что не ослышался. Покинув крыло, прикрывавшее зубастое колесо трактора, быстро скользнул к рулю и, судорожно, до помутнения в глазах, вцепился в него. Слезы счастливого страха застилали ему белый свет, и Филипп ничего не видел перед собой и готов был передать управление трактором Павлику, но, на его, Филиппа, счастье, тот отлично понимал, что могло быть в такую минуту с его оглушенным неслыханной радостью племянником. Чуть склонившись над ним, придерживая одной рукой руль, а другою обнимая плечо парнишки, Павлик ждал, когда тот немного успокоится, когда в глазах у него просветлеет, а к рукам придет уверенность.
