Как раз в эту минуту из-за будки выкатился на сестрином тракторе Павлик Угрюмов. На черном от мазута, грязи и пыли лице — яростный оскал ослепительно белых зубов. Брошенный вдогонку отчаянный Фенин крик: «Павлушка, наза-а-а-ад!» — видать, опоздал или не был услышан вовсе за ревом мотора и за визгом всполошившихся в поезде женщин. Врезавшись передним колесом в задний угол заглавной брички, опрокинув ее вместе с женихом, невестой, дружкою и ездовым, зацепив затем и вторую, перевернув и ее, исторгнув из покатившейся растрепанным снопом по земле Штопалихи паническое: «Караул, убили, убили!», взбесившийся парень направил бы свою машину и на другие подводы, но перепуганные бабьими воплями лошади разнесли их по степи и теперь мчали бог весть куда. Многие женщины, впрочем, догадались спрыгнуть с телег и теперь пестрыми курами рассыпались по полю. Под гору, от места происшествия катились, будто вперегонки, два колеса от пострадавших подвод. Какие-то мальчишки увязались за ними, усиливались подхватить, удержать, но это им не удавалось, — так и скрылись из виду вместе с теми ошалевшими колесами.
У дороги оставались лишь Авдей, Надёнка, Пишка и их кучер, этот последний выпряг из покалеченной брички лошадей и сейчас держал их, храпящих и пританцовывающих, под уздцы, то ли не зная, что ему делать дальше, то ли ожидая указаний жениха и дружки. Но Авдею и Пишке было недосуг. Первый, совершенно некстати, а потому и глупо улыбаясь, поправлял на своей невесте, по-детски, судорожно всхлипывающей, шмыгающей носом, свадебный наряд; а Пишка, встав на четвереньки, ползал у их ног, рядом, что-то вышаривал в пожухлой траве, искал чего-то, дав полную волю своему мастерству по части матерщины.
— Убью щенка! Раздеру как лягушонка! — орал он, задыхаясь и от клокотавшего в нем негодования, и от неестественного положения, к коему его принудили обстоятельства. Отчаявшись найти пропажу в одиночку, обратился за помощью к Авдею и Надёнке. — Какого… вы там ощипываетесь и охорашиваетесь? Помогите мне!
— Да что с тобой? — наклонился к Пишке жених. — Что ты тут потерял?
— Известно что. Ай не видишь? — Пишка вывернул шею так, чтобы его беда стала тотчас же очевидною для всех, но все-таки уточнил: — Этот мерзавец, щенок, глаз мне вышиб, опять оставил с одним!
Авдей только сейчас увидел, что на разгневанном Пишкином лице светился лишь один глаз, а другой, искусственный, который еще недавно так надменно, равнодушно и бесстрастно взирал на все, что бы перед ним ни являлось, куда-то пропал, оставив вновь своего лукавого, насмешливого собрата в печальном одиночестве.
Скоро поисковая группа получила подкрепление. В нее включились свахи, пришедшие наконец в себя; бригадир Непряхин, попытавшийся хотя бы вот таким своим участием немного смягчить, убавить кару, которая не замедлит обрушиться и на юного тракториста, и на бригаду, и на него, бригадира, на Тишку, за то, что недоглядел вовремя, не остановил мальчишку, не предотвратил несчастья. Ползая рядом с Пишкой, Тишка на чем свет стоит клял Угрюмова-младшего и всю их упрямую породу, не пощадил и самого Леонтия Сидоровича, лишь бы только расположить к себе Пишку, понесшего столь великую «втрату». С уст Тишкиных в какой уж раз готов был сорваться торжествующий клич, — это тогда, когда на глаза его попадались светлые, кварцевые камушки, легко принимаемые за Пишкино искусственное око. К счастью для себя, Тишка быстро догадывался об ошибке, и готовые сорваться с его губ радостные клики застревали в горле.
Ничего этого уже не видел главный виновник случившегося. Сделав свое дело, Павлик развернулся и, не убавляя скорости, увел трактор на самый дальний клин зяби. Ушли к своим машинам и Настя с Марией. Феня же вернулась в будку, упала на нары, натянула на себя брезент, укрывшись им с головою. Никто не решился подойти к ней, как-то утешить. Это могла бы сделать Катерина Ступкина, но она находилась еще в Завидове, получала на складе продукты. Какое-то время Феня слышала возню, разговоры там, у дороги, потом и они стихли. Скрежетал лишь кусок железа, сорванный с гвоздей где-то там на крыше; ветер, балующийся этим куском, доносил до нее приглушенный рокот удаляющихся тракторов. Чулюкнула раза три синица, заглянувшая по причине своего извечного и часто рокового для нее любопытства в будку через разбитое оконце, но, не получив ответа, разочарованно пискнула в последний раз и убралась. В ушах Фени, однако, шумело, а перед плотно закрытыми глазами живо стояло то, что только что пронеслось перед нею там, за будкой, то, что она готова была скорее принять за кошмарный сон, чем за действительное. Нервы ее были до того натянуты и все в ней так напряглось, что она истерически вскрикнула, когда кто-то осторожно и тихо коснулся брезента. Вскинулась, отбросила брезент к ногам, почти дикими глазами смотрела на сына, не узнавая его в первое мгновение.
— Ах, что?.. Кто это?
— Мам! Ты что?!
Она вмиг обмякла, окинулась потом, вяло, безучастно спросила:
— Ты, сыночка? Зачем ты… кто тебя послал?
— Никто. Я сам. Сегодня воскресенье. Ты опять забыла?
— Забыла, Филипп. Мамка твоя… — не досказала, привлекла к себе, не замечая, что прижимает его к своей груди все туже и туже. И вот диво: вся тяжесть, которая только что давила на сердце, вся горечь, которая жгла ее, которой была переполнена до краев, — все это стало вдруг отходить, отступать куда-то, словно переливалось в того, кого она сейчас прижимала, к кому прислонилась. Филиппу было и больно и душно, потому что руки матери были очень крепки и сильны, и она не могла в такую минуту соизмерять этой силы, но он не отстранялся от нее, не вырывался из материнских объятий, что делал всегда, когда мать пыталась приласкать его. А когда она отошла душой, оттаяла немного, он осторожно высвободился из ее рук, отбежал к двери будки, вернулся быстро с каким-то узлом.
— Что у тебя там?
— А я не знаю. Бабушка дала.
— Бабушка? — подивилась Феня, развязывая узел. — Как она там?
— Сказала, чтобы ты домой шла. Она очень наказывала. — Он говорил, а Феня внимательно слушала, силилась понять, что же произошло там, дома; в самом ли деле мать смягчилась или еще что? Филипп между тем продолжал: — Я, мам, сказал ей, что мы будем жить у тетки Поли Тверсковой, а бабушка как заплачет, а дедуня меня отругал: «Уши, — говорит, — оборву за такие слова!» — Затем без видимой связи Филипп стал рассказывать матери про все, что видел по дороге сюда, в поле. Он рассказывал серьезно, старался не пропустить ни одной подробности, и постепенно перед Феней стала обрисовываться только что отшумевшая драма в полном ее объеме.
Она живо представила себе толпу своих односельчанок, тех, что отвернулись от нее в первые послевоенные годы, которые с радостью погрузились было на свадебный поезд, а теперь, конфузливо пряча друг от дружки лица, в одиночку скатывались с горы в село, чтобы спрятаться за плотно закрытыми дверями своих изб; бабы пробирались на свое подворье глухими проулками, огородами, но их все-таки видели и провожали озорными, насмешливыми выкриками Фенины союзницы, которых было тоже немало. Едва удержалась от смеха и она, когда сын сообщил ей, что дядя Епифан вчерась был с двумя глазами, а нынче опять только с одним. Пишка, Авдей, Надёнка и обе сватьи повстречались Филиппу возле могилок, уже недалеко от села, направляясь, очевидно, в Непочетовку, в самую неавторитетную часть Завидова, где жила со своей дочерью Штопалиха. Шли они молча, стыдясь поднять очи, а позади две усталые лошади влачили бесколесную телегу. Злой, короткий смешок вырвался у Фени, когда она вообразила себе Надёнку, свою соперницу и разлучницу.
