* * *
Однажды начальница Гвоздева, сияя от радости, внесла в детский барак пачку новых, пахнущих типографией портретов вождей. Среди них был и Сергей Миронович Киров. Гриша прибил Мироныча над кроватью «луководителя». Киров очень полюбился Костику. По утрам, открыв глаза, Костик первым делом видел засиженного мухами Кирова, который отечески ему улыбался и настоятельно советовал жить, учиться и бороться.
Гриша учил Костика ломать камедь и разговаривать через пищик. Мальчик оказался способным учеником. Костик был шутом-любимцем у Гвоздевой. Часто, пируя в компании приапов, подруга Талии призывала Костика балагурить и веселить народ. В прокуренном бараке, тоже украшенном прибитыми вождями, Костик давал петрушку, талантливо импровизировал, показывал лаццо с мухой и тараканом и приводил пьяную вохру в буйный восторг. Мироныч подмигивал наркомам и отцу народов, те с завистью смотрели на Костика. «Мой!» — говорил Кирыч. «Твой!» — моргал усом Коба.
Гвоздева разрешала Костику свободно гулять по зоне. Иногда он подходил к забору с протянутой поверху колючей проволокой и подолгу там стоял, вызывая недоумение взрослых. У Костика была своя игра, которая называлась «пальцы на свободе». Костик просовывал ладонь в щель между гнилыми досками и шевелил «свободными» пальцами. Сам он был на зоне, а пальцы — на свободе. Для детдомовцев понятие «свободы» было совершенно абстрактным, они росли за забором и не знали, как выглядит другой населённый пункт — город или деревня. Костик же хлебнул «свободы» в поселковых клубах, он-то знал, что такое вольная жизнь. Костику хотелось на «свободу», ему представлялось, что «на свободе» он всегда будет с мамой, которую давным-давно не видел и устал уже ждать, Грише не придётся ездить с Петрушкой по дальним тюрьмам, они будут все вместе жить в каком-нибудь хорошем домике на берегу реки, плавать в лодке, ловить рыбу. Без детского плача, без крика охранников. Сами, одни, в тишине.
На гастролях Гриша с Петрушкой ударно клеймили лодырей, отказчиков, промотчиков, агитировали заключённых перевоспитываться и поднимать рост производственных показателей. Измученные надрывной работой зэки засыпали во время представления, неизмученные выкрикивали гадости. Однажды в тёмном зале, пока Петрушка-стахановец ловко валил лес одноручной пилой, был убит зритель — блатные сводили счёты. Во время аплодисментов человека со всаженной в грудь скобой выносили вперёд ногами.
Начальники КВЧ хотели, чтобы Гриша знакомил зэков с основами актёрского мастерства и организовывал театральные кружки на зонах. Ему предлагали выбирать из заключённых, построенных перед отправкой на работу, «артистов» для будущего «театра». Это было очень трудно — как можно определить по внешнему виду наличие актёрских способностей у совершенно незнакомого человека? Гриша в замешательстве смотрел на усталых, невыспавшихся людей. В каждом взгляде он читал: «Меня! Возьми меня, придурок!» После некоторых колебаний Гриша выбирал каких-нибудь дистрофиков, какого-нибудь старика с обмороженной чёрной щекой (в одном таком старике Гриша не признал следователя Скрежетова, Павел же Осипович Гришу узнал, на репетициях старательно «балагурил» и осваивал технику разговора через пищик). «Артистов» освобождали от работы, остальных уводили, Гриша ловил взгляды, полные упрёка и ненависти. Однажды в Гришиной рукавице оказалось битое стекло, он сильно поранил пальцы: так кто-то ему отомстил за свою несостоявшуюся артистическую карьеру.
Грише не хотелось уезжать из детского дома, он просил Гвоздеву избавить его от гастролей, но это было невозможно — Петрушка пользовался исключительной популярностью у лагерных поклонников и покровителей изящных искусств.
На детдомовских стенах можно было увидеть многочисленные вырезки из лагерных газет про Гришин театр. Под фотографиями Гриши, Петрушки, сопливых батыров и зверей с трубами, тубами, барабанами в руках и лапах было подписано: «Благодаря активной работе КВЧ бывшие воры, убийцы и враги советской власти прониклись поэзией труда. Под звуки своих оркестров, под стройное хоровое пение они мобилизуются на выполнение и перевыполнение производственных заданий, вытекающих из указания товарища Сталина. На театральных подмостках перекованные артисты борются за чистоту и гигиену, поднимают культурный уровень заключённых, помогают им правильно разбираться в вопросах текущей политики».
Относительно спокойная Гришина жизнь под перепончатым крылом Гвоздевой пошла под откос, когда на сцену выступила новая лагерная начальница — тоже плотная и энергичная, но злая как чёрт, товарищ Иадова. Впервые появившись в детском доме, она, яко тать в нощи, прокралась к младшей группе и резко распахнула дверь в надежде всех застать врасплох и обнаружить беспорядок. Увидев Бронину спину с жёлтой косой и голубое яйцо в поднятой руке, новая начальница остолбенела. Нянька обернулась, Иадова вскрикнула так, будто увидела привидение, и выбежала вон.
6
Агата — Тата — Иадова была дочерью потомственного аптекаря Ядова. В юности она увлекалась стихами, ходила в поэтический кружок и дружила с девочками из профессорских семей, бывшими стоюнинками Мусей и Алей. Муся и Аля жили в одном доме с Ядовыми. Аптекарь их недолюбливал и за глаза обзывал барыньками. Эти девочки были благородных кровей и двойных благозвучных фамилий, революция лишила их всего и наделила всем, их родители воодушевлённо строили новый мир, безропотно уплотнялись и не жалели о прошлой жизни с прислугой и излишками жилплощади. В первые годы «нового мира» девочки питались воздухом и чаем. Словно северные охотницы, румяные, с длинными косами и горящими глазами, они бегали на лыжах по заснеженному обездвиженному городу и успевали на все значительные лекции и встречи. Их интересовало всё — химия, этнография, театр, поэзия, марксизм, биология, а главное — люди, общение с людьми. Для них все были друзья, все — товарищи. Дома Мусю и Алю ждали интересные разговоры с родителями и их друзьями, бедная же Ядова имела угрюмого отца, который таскал её за волосы, и похожего на рептилию фармацевта Гипова, которого угораздило неприятно в неё влюбиться. Муся и Аля были весёлые, уверенные в себе, Тата Ядова, напротив, ненавидела себя и мир вокруг, однако ненависть свою скрывала и отчаянно пыталась выглядеть тоже весёлой. Стоюнинки с детства поражали Тату исключительной смелостью и демократизмом. В своей либеральнейшей гимназии Муся и Аля носили под лёгкими сатиновыми халатиками штаны и матроски, они запросто обращались ко взрослым, не боялись проявлять эмоции, для них не было ничего запретного, они требовали ответов на все вопросы и ответы эти получали сполна. Тата Ядова училась в казённой гимназии, панически боялась начальницу в поблёскивающем пенсне, её душило и кусало шерстяное форменное платье, дома была тоска.
Отцы Муси и Али были химиками, на своих семинарах они собирали толпы студентов и вольнослушателей, в нетопленых аудиториях, чернобородые и вдохновенные, обсуждали фундаментальные законы мироздания и поили учеников чаем из медного самовара. Слушатели приносили угощение — сахар, хлеб, сало. Милиционер Коля приходил со связками сушек на шее, он ставил в угол свою винтовку и призывал через гипотезу и эксперимент непременно выходить к марксизму.
Вслед за Мусей и Алей Тата Ядова пошла учиться на факультет общественных наук, она старалась всюду успевать за девочками, ходила на заседания Вольно-философской академии, корчила из себя антропософку, разучивала роли для студенческого театра, писала стихи и ратовала за духовную революцию в умах мещан. Однако ей не удавалось влиться в компанию передовой университетской молодёжи. Барыньки были с ней приветливы и любезны, охотно знакомили её со своими друзьями, но между ними всегда была пугающая Тату пропасть. Она чувствовала, что никогда не сможет стать такой же, как они, — яркой, лёгкой, свободной; все усилия проявить творческие или научные способности и обратить на себя внимание «интересных» Мусиных и Алиных друзей имели обратный результат: над ней посмеивались, её сторонились.
