— Коля, там кто-то есть!
— Там, та-да-да-дам, та-дам, та-дам! Житель здешних мест. Подождём здесь. Пускай сам выйдет.
Ганя немного нервничал, а Коля, допив свой херес, был как раз готов завести полезное знакомство. Он прохаживался по берегу, подбирая бутылки с письмами потерпевших крушение и поглядывая в сторону дымка. Под ногами хрустел сухой тростник, приятно пахло солью и тухлой рыбой...
Вскоре из-за грузовика вышел старичок. Он осторожно приблизился к Гане и Коле и поклонился, внимательно изучая разложенные на газете остатки еды. Ганя протянул ему хлеб и пакет с кефиром. Старичок снова поклонился, всё взял, не побрезговал. Долго жевал молча. Потом ткнул пальцем в сторону затонувшего корабля и сказал:
— Минный заградитель «Волга»! В 1901-м году зачислен в списки судов Балтийского флота, в 1904-м спущен на воду, в 1909-м вступил в строй. В Первую мировую принимал активное участие в минно-заградительных операциях русского флота. В 18-м совершил переход из Ревеля в Гельсингфорс и Кронштадт. Участвовал в подавлении мятежа на фортах «Красная Горка» и «Серая Лошадь». С 1922-го года находился в составе сводного дивизиона учебных судов. Прошёл капитальный ремонт в 37-м. С 38-го года использовался как несамоходная плавучая база. Во время Отечественной войны обеспечивал базирование лёгких кораблей Балтийского флота. В июле 43-го года был сдан в порт на хранение, а с 44-го по 82-й использовался как живорыбная база в Ленинграде. Без должного ухода окончательно обветшал и сел на дно!
— Коля! — сказал Коля.
— Ганя! — сказал Ганя.
— Николай Иванович Колесов! — представился старичок, снова поклонился и ушёл к себе — за грузовик.
Солнце садилось, вливая в Маркизову лужу драгметаллы. Небо затянули жёлтым шёлком. Потом шёлк убрали и стали вытаскивать из сундука синюю драпировку со звёздочками. Коля заторопился в обратный путь. Крепко держа за руку слившегося с темнотой Ганю, он по еле видным тропинкам пробирался к мерцающей стене автовских огней.
У метро Коля сдал бутылки и сказал, что ему нужно зайти в аптеку.
— Коля, у вас что-то болит?
— Нет, друг, напротив, мы хорошо прогулялись, я чувствую лёгкость необыкновенную! Мне бы хотелось поддержать свой организм в этом прекрасном состоянии. Я должен взять бояры и скорей вести тебя домой, не детское уж время!
— Вам пить или капать? — спросила Колю продавщица в белом халате.
— Мне — капать. Много капать.
— Двадцать пять? Сто? Триста?
— Сто.
— Восемь пятьдесят!
Коля выпил и окончательно захмелел. Ганя проводил его до дома — он жил в коломенской коммуналке. Было совсем поздно. Коля принёс Гане расплёсканный сладчайший чай. Ганя позвонил своим, сказал, что заночует у Коли. Его голова, забитая странными мыслями, фантазиями и впечатлениями, упала на прокуренную подушку. Даже не сняв ботинки, Ганя задремал на Колиной кровати. Коля свернулся калачиком на полу. Мимо него полз по своим делам таракан.
В квартире было тихо, все жильцы спали. Только Лаура Владленовна Сыровацкая, шаркая синими ногами, ходила по длинному коридору. Она проживала со своей дочкой Сонечкой в узкой комнате с единственным окном, с которого свешивались колеблемые сквозняком полоски скотча. За ужином Сыровацкие пили растворитель «Льдинка». После десерта Сонечка отлучилась в сортир, там задумалась о чём-то хорошем и крепко заснула, положив опухшую щёку на прохладный фаянс. Лаура Владленовна время от времени подходила к закрытой на крючок двери, стучала в неё кулаком и говорила со строгостью: «Доча! Доча, домой!»
18
Елизавета Андреевна Птицына проснулась в своей квартире на Третьей линии. Серенькое утро занималось над Петербургом. Елизавета Андреевна разлепила глаза и сразу же их закрыла — смотреть было совершенно не на что. За окном, судя по всему, ничего не изменилось: мутное небо сочится мелким дождём, ржавчина гложет крыши, псевдоготический шпиль, увенчанный крестиком с шишками, тонет в тумане.
С детства Елизавета Андреевна ждала, когда же к Святому Михаилу прилетят горгульи, рассядутся по стенам и станут глазеть на островную — такую прекрасную — жизнь. Вот бегут бездомные собаки: им назначена важная встреча у конюшни в саду Академии художеств. Вот из подвала вышел рыжий облезлый кот с иронией на морде. Вот мать тащит замотанных детей. «Ой, гулёны, гулёны!» — кричит им бородатый дворник, убирающий листья. В его ручище — косматая метла. Щёки — красные яблочки. Когда он смеётся, видно, что многих зубов не хватает. Два бомжа украли крышку люка. Еле тащат. Куда тащат? Вот художник роется в мусорном баке. Вот композитор — тощенький, горбоносый, в тёмных очках, в берете — тихо идёт, прислушиваясь к вселенской музыке, несёт на сутулой спине мешок из «Пятёрочки». Вот спившийся доцент у Андрея Первозванного показывает гражданам гниющую ногу. Вот высокая нищая в платке; на рынке ей дадут кипяточка и подарят мешок подгнивших овощей. На задворках мозаичной мастерской рассыпана битая смальта. Дети роются, набивают карманы сокровищем. В полукруглых окнах мерцают хрустальные люстры. Дьявольские, ангельские, звероподобные маскароны охраняют «выцветшие» дома. На стене мелком написано: «Присмотрись. Волшебство повсюду!»
Но горгульи смеялись над скромным убранством церкви и на прекрасную жизнь смотреть не хотели: покружив над островом, всегда летели дальше. Этой ночью дикие твари с обезьяньими телами и козлиными, волчьими, львиными мордами безумствовали над головой у Птицыной. С визгом и хохотом носились они по крыше, скребли когтями в окна, выли в дымоходе. Одни были француженки и в весёлом канкане лихо вскидывали мохнатые ноги. Другие — испанки: подбоченившись, танцевали фламенко, яростно топоча копытами. Утром все унеслись — в Толедо, в Париж.
Как бы хотелось Елизавете Андреевне тоже унестись в Толедо! Свернувшись под одеялом, Птицына терпеливо ждала, когда Морфей, на минуту отлетевший — в «Штолле», за пирожным к завтраку, вернётся к ней и заключит в объятия. Но он не спешил — сидел в столовой на Малом проспекте, мял в прозрачных руках газету и ел щи «Похмельные».
«А Сергей Петрович сейчас пьёт чай. Смотрит на лес в окошко. Николай Ильич покупает творог на рынке. И зачем я проснулась так рано? Почему не спится?» — думала Елизавета Андреевна. Морфей вернулся и полез было к Птицыной под одеяло, но его спугнул за шкаф странный шум на кухне.
Там кто-то был: ходил, переставлял предметы, шуршал бумажными пакетами. Кажется, что-то искал. Кажется, что-то ел... Кто зашёл в квартиру? Ключи были только у Гани и Николавны, но это не они: Ганя не способен что-либо делать тихо, а Николавне нечего искать с утра на Птицынской кухне. Елизавете Андреевне стало очень страшно. «Неужели забрался вор? Или бомж через чердачное окно проник на крышу и по водосточной трубе... И как неправильно быть одной... Вот если бы Сергей Петрович. Или, на худой конец, Николай Ильич. Что же делать? Надо решительно выйти на кухню!» Птицына тихо плакала под одеялом. На кухне хозяйничал вор. Наконец, Елизавета Андреевна, не помня себя от ужаса, вылезла из постели, надела халат и, еле переступая ватными ногами, пошла на кухню.