Падая от усталости и всем своим сердцем надеясь на чудо, Од пошла по этой дорожке. Она становилась шире. Лес расступился, и девочка оказалась на площадке, выложенной красивыми камешками. Площадка была у подножия высокой скалы. Ручей прыгал сверху по серым камням и срывался вниз шумным водопадом. В скале зияла чёрная дыра. Оттуда веяло сыростью и прохладой. Это был грот! У входа в грот лежали валуны, а над валунами в теневом воздушном пространстве летела, простирая руки, Лесная Дева. У Од заколотилось сердце, она встала на колени и, запинаясь, прочитала молитву.
Дева молчала. Присмотревшись, Од поняла, что это всего лишь статуя. Зато один из валунов пошевелился и поздоровался. Ребёнок вскрикнул. «Не бойся!» — валун оказался русским барином, который жил в гостинице и за ужином всякий раз просил добавку своих любимых макарон со сливками. В шляпе и широком плаще он совершенно слился с природой. Митрофанушка помог Од умыться, вытер грязь с её ботинок, взял девочку на руки и пошёл в гостиницу. Он пообещал Од, что не расскажет родителям, где с ней повстречался. Чтобы развлечь ребёнка, русский барин затянул песню:
Ты детинушка-сиротинушка,
Бесприютная ты головушка!
Без отца ты взрос ты, без матери,
На чужой, дальней на сторонушке.
Обхватив Митрофанушкину бычью шею, Од представляла себе, что Лесная Дева послала ей в спасение великана, который пришёл из далёкой Страны Великанов, где говорят на очень странном великанском наречии и поют заунывные великанские песни.
Хотелось есть... Митрофанушка вышел из хижины и тут же зажмурился: ярчайший солнечный свет, оттолкнувшись от белого поля, прыгнул и резанул глаза. Жёсткий морозный воздух ударил в лёгкие. Вокруг поднимались зубцы гор и остроконечных елей. Огромный Дурасов был букашкой на лысине Горного Короля. Он был один. Пьетро, Карлотта и лошадь исчезли.
«Они отправились искать дорогу... Они поехали за едой... Карлотта заболела, господин Сальтофромаджо повёз её к врачу... Что-то случилось, и им пришлось уехать... Они забрали все свои вещи... Нет, вот Карлоттин платок... Они вернутся, они не могут меня оставить здесь одного. Я не знаю дорогу в Италию. Я не знаю, где дом Пьетро. Я буду их ждать».
Митрофанушка ждал три дня, топил снег в ночном горшке, варил колбасу — такую твёрдую, что даже мышиные зубы брали её с трудом. На полке в мешочках и коробочках нашлись сушёные травы, ими Митрофанушка заправлял свой ослиный бульон. Он смотрел в окошко, как садится солнце, как зубцы гигантской короны вспыхивают золотом, а небо превращается в пурпурную мантию. Вытирая кулаками слёзы, он вспоминал свою добрую бабушку, и выдумщика Киприана Ивановича, и родные Подъёлки с весёлой дворней, и Коньково с оранжереями и обедами. Как сейчас всё это далеко и бесконечно близко! Бедному Митрофанушке почудился лай Трезорки и запах подсолнечного масла, которым Александра Степановна густо смазывала свои морщинистые руки. Дурасов вздрогнул и обернулся. Бабушки не было. Запах улетучился.
Ночью поднялся ветер. Проснувшись, Митрофанушка смотрел в темноту и слушал заунывный вой в трубе. Казалось, что вместе с бурей стая костлявых бородатых демонов с пением проносится над землёй. Вой становился всё громче. Вот он распался на несколько голосов. Это же волки! Окружили пастушью хижину! Требуют ослиной колбасы! «Нет у меня, ничего съедобного тут уже нет, уходите», — бормотал Дурасов, пытаясь дрожащими руками развести огонь. Внезапно вой стих. Послышался хруст снега. Кто-то постучал в окошко. «Господин Сальтофромаджо!» Митрофанушка открыл дверь и вскрикнул, потому что Пьетро стоял на четвереньках, его глаза злобно горели, из оскаленной пасти вырвался грозный рык.
Волки! Митрофанушка захлопнул дверь. Она без засова! Окошко! Нужно забить доской окошко! Где гвозди? Крыша! Ветхая драночная крыша. Вот Пьетро запрыгнул на крышу. Он скребёт её когтями, роет сильными лапами. Сейчас он сожрёт бедного Дураццо! Митрофанушка в ужасе подбежал к огромному котлу, раскачал его, поставил боком, опустил себе на плечи и лёг под ним, плотно свернувшись калачиком.
Оказавшись в надёжном укрытии, Дурасов стал погружаться в дрёму и в дрёме этой вспомнил, что в детстве ему случалось вот так сворачиваться калачиком и полусонным лежать в охранительной тёплой темноте. Митрофан подумал, что, наверное, это воспоминание как-то связано с рано ушедшей и позабытой матушкой.
Дурасов очнулся, потому что нечем было дышать, тело устало от скрюченного положения, а кроме того, кто-то стучал по котлу и скрёб его когтями. Некая сила пыталась сдвинуть котёл с места, перевернуть и выковырять из него Митрофанушку, будто моллюска из раковины. Дурасову всё надоело, он, как атлант, упёрся плечом в железный купол. Чьи-то руки помогли ему поднять котёл. В ту же минуту мохнатое чудовище кинулось на Митрофанушку, чтобы откусить ему голову, но для начала стало лизать щёки, уши и шею. Резкий окрик заставил чудовище попятиться, и к Дурасову приблизилось лицо Мефистофеля, да-да, это был настоящий Мефистофель — Митрофанушка прекрасно знал, как он выглядит, потому что несколько раз видел пьесу о докторе Фаусте, которую «по неоднократному требованию публики» давали в Берлине кукольники Шютц и Дрэер. Пьетро тогда близко с ними сошёлся. Техник Дрэер придумывал «летательные машины» и сложные механизмы — с их помощью на сцене показывали превращения и путешествия по воздуху. Шютц был художником и поэтом, он писал пьесы. За кружкой пива Пьетро беседовал с ними о высоком искусстве комедии и так напивался, что путал кукловодов с висящими по стенам Касперле и Вицлипуцли, Давидом и Голиафом, Горибахом и Асмодеем.
Мефистофель пристально смотрел на Митрофанушку и, казалось, прикидывал, как бы поудобнее его схватить, чтобы унести в тартарары за то, что он ограбил дедушкин портрет. Багряный луч встающего солнца кровавил чёрную мантию Мефистофеля. Пахло жжёной смолой. Чудовище жалобно тявкало, скулило и просило разрешения ещё полизать Митрофанушку.
* * *
Вот уже тридцать лет как брат Антоний, устав от монастырской суеты и интриг, дал обет молчания и «ушёл в пустынь» — поселился в полуразвалившейся часовне на вершине горы. Семь месяцев в году дорогу в пустынь преграждали снежные крепости, и брат Антоний никого не видел, кроме своей собаки Монеллы, птиц и лесных зверей. Летом к нему приходил пастух, он приносил муку, настойку из корня горечавки (лучшее средство от ревматизма, принимать внутрь) и ворох записочек, в которых жители рассыпавшихся внизу игрушечных деревень и хуторов сообщали отшельнику, за кого и по какому поводу надо бы помолиться. Брат Антоний так ловко справлялся с заданием, что люди из Эльма, Пинью, Лакса и Флимса, Кура, Иланца и Трина почти не болели, их дети были благонравными, свиньи и овцы счастливо жирели и размножались.
Брат Антоний видел со своих высот, как заплутавшие путники укрылись в пастушьей хижине, как утром мужчина и женщина погрузили на лошадь тюки и ушли, как тот, что остался, выходил на мороз без шапки и, застыв, подолгу вглядывался в безмолвное белое пространство — наверное, надеясь, что за ним придут.
Монах несколько дней наблюдал за Митрофанушкой. С крючковатым носом, седыми бровями-клоками и круглыми недобрыми глазищами он был похож на объевшегося филина, который презрительно смотрит, как хлопочет мышь среди опавших желудей и листьев. Ночью брат Антоний услышал волчий вой. Монелла лаяла и жалобно скулила. Кряхтя, старик сполз со своего жёсткого ложа, зажёг фонарь и пошёл смотреть, что там опять творится в суетном мире.
