— Я не хочу писать изложение по учебнику, поэтому ты можешь рассказать мне все, пока мы будем готовить ужин, тогда я успею написать сочинение еще сегодня вечером, — завершила я свою речь.
— Нет, я не смогу, — сказала бабушка, — я устала. Мне жаль, но тебе придется писать изложение.
— А дедушка? — не теряя надежды, спросила я.
— Он тоже не сможет. У него сейчас много работы.
— Но это же недолго! Вы можете не рассказывать всего, хотя бы что-нибудь! — еще раз попробовала я.
— Дарья, я же сказала — нет!
Просить было бесполезно, бабушка называла меня полным именем только тогда, когда сердилась. Это значило, что разговор закончен и эту тему поднимать больше не стоит.
В третьем классе перед Девятым мая к нам пришел ветеран. Я его уже видела, он ходил ко всем третьим классам в нашей школе. Он рассказал о войне, Лена, которая была отличницей, подарила ему цветы, после этого нас отпустили. Мы шли домой вместе с подругой Аней, когда она, внезапно остановившись, сказала: «Они всегда рассказывают одно и то же и никогда не говорят о евреях». Кто такие евреи, я, благодаря нашей учительнице, уже знала. Еще в первом классе она рассказала нам о дружбе народов, присущей нашей стране. Нас с Аней в числе еще нескольких одноклассников она использовала в качестве наглядного пособия, сообщив классу, что у нас учатся не только русские дети, но и представители самых разных национальностей. Придя домой вечером, я первым делом выяснила у дедушки, действительно ли мы представители немецкой национальности и как об этом узнала учительница. Дедушка, вздохнув, ответил, что при определении этого факта учительница опиралась на мою фамилию и что с вопросом о том, кто мы такие, мы разберемся позже. Так что я знала, что евреи — это такие люди с фамилией, не похожей на русскую, и что у Ани и ее семьи именно такая фамилия, но мне было непонятно, как этот факт связан с войной.
Я попросила Аню объяснить. Аня объяснила. Она сама узнала об этом только вчера, ей рассказал папа, а сегодня она рассказала об этом мне. В то, о чем она говорила, невозможно было поверить. Это просто не могло быть правдой, потому что это было страшнее, чем фильм «Белый Бим, Черное ухо». А страшнее этого фильма не было ничего на свете. Но придумать такое Аня тоже не могла, это было очевидно. Я пришла домой, разулась и зашла в кухню. Бабушка готовила ужин. Я села на табуретку, рассказала ей о том, что узнала, и спросила, правда ли это. Бабушка, продолжая мешать что-то в сковородке, не оборачиваясь ко мне, ответила: «Да, но мы сейчас не будем говорить об этом». Она сказала это так, что я даже не смогла спросить почему. Вечером, уже засыпая, я услышала, как бабушка говорит дедушке: «Я начинаю бояться майских праздников. О чем она спросит в следующий раз и что мы ей ответим?»
В десятом классе я прочитала «Жизнь и судьбу» Гроссмана. К тому времени я многое знала. Я знала, что дедушка, записавшийся добровольцем на фронт в первые дни войны, на следующий день был отправлен в лагерь. Я знала, что какой-то молодой русский лейтенант, у которого был приказ отправлять таких, как он, вовсе не на фронт, предупредил его об этом, но дедушка не поверил, поэтому на следующий день пришел туда, куда ему приказали на призывном пункте. Возможно, это и было подвигом, но мой дедушка так не думал. И вряд ли моя учительница была бы рада, увидев сочинение, этому подвигу посвященное. Я знала, что моя бабушка — еврейка. Я знала, что ее отца выбросили из окна собственного дома на мостовую, ему повезло, и он, размозжив голову о брусчатку, погиб сразу. Я знала, что ее братьям и сестрам, возможно, повезло гораздо меньше — как и где они погибли, не знал никто. Я знала, что бабушке удалось уничтожить свои документы и выдать себя за польку — из Гинды Гдальевны стать Ниной Григорьевной. Я знала, что бабушка с дедушкой познакомились на пересыльном пункте в Котласе. Но это были обрывки истории. В сущности, я по-прежнему не знала ничего.
Весной, когда мы белили яблони на даче, я снова спросила бабушку об этом.
— Ты прочитала эту книгу. Ты, думаю, много всего уже прочитала. Ты знаешь, о чем пойдет речь. Что нового ты хочешь от меня услышать? Мою личную историю? Зачем тебе это знать? Знаешь, что это должно было сделать со мной? То, что произошло тогда, должно было заставить меня быть еврейкой. Только еврейкой и больше никем. Остальное становилось недоступным. Я уже не могла быть врачом, девушкой, пианисткой, человеком. Я не могла быть никем. Они хотели заставить меня забыть обо всем, кроме этого, превратить это определение — объективное для них — в единственно возможное для меня. Но это не так. Я могу быть кем угодно. Они завязали петлю, из которой почти невозможно выбраться. Опыт того, кто это пережил, отменял любой другой, отнимал его, даже когда это закончилось. То, что они сделали с нами, превратилось в главное, вытеснив все, что было до, и все, что могло быть после, если оно не было связано с тем, что они нам навязали, — национальностью. Помнишь, мы играли с открытками и фотографиями? Открытками, на которых был мой город, и фотографиями, на которых была моя семья. В тех историях, которые я вам рассказывала и которые вы придумывали обо мне, я могла быть кем угодно: каменным львом, замком, часовщиком, кошкой, рыцарем. Не было никакого объективного, единственно возможного определения, всегда можно было выбрать. Всегда можно было разомкнуть эту петлю, не продолжать жить внутри той, что они завязали для нас. Возможно, это было покушение с негодными средствами: старые карточки против кинохроники, глупые сказочные истории против документальных свидетельств, мое прошлое против того, что мы пережили. Но мне было необходимо именно это — превратить мертвое время в живое, их объективные категории в мои личные, вспомнить о том, что в лесу не только расстреливают, улицы не только западня, а мостовая не только место, где умирают. Слишком многие умерли, но я не умерла, и я не хотела жить по той модели, которую они для нас создали. Вряд ли я говорю понятно и вряд ли то, что нужно.
Бабушка продолжала белить. Ее волосы выбились из-под платка, руки были забрызганы известкой, и когда она поворачивалась к солнцу, ее глаза выглядели прозрачно-зелеными, как вода. Она была похожа одновременно на женщину, животное и дерево. В любую минуту она могла обернуться кем угодно. Мы почти закончили, солнце садилось, вокруг крутилась забрызганная известкой Найда, дедушка с Мелким жгли прошлогоднюю траву, было начало мая. Бабушка, окинув взглядом меня, Найду и побеленные яблони, улыбнулась. Я пошла мыть кисточки, а она — готовить ужин.
Конфеты
Мама была абсолютным и беспримесным счастьем. Как любое счастье, она случалась внезапно. Она приезжала из очередной командировки, и весь привычный порядок жизни шел кувырком. Мама делала все одновременно: играла с нами, писала диссертацию, дискутировала с бабушкой о том, как правильно фаршировать щуку, проигрывала дедушке в шахматы, пересаживала тетушкины цветы, решала все папины кроссворды, шила мне платья и перешивала Мелкому рубашки. Все эти дела клубились вокруг, переплетались и перепутывались: только что напечатанные листы диссертации пропадали, шахматная королева оказывалась погребена в горшке с геранью, вместо щуки получался пирог с брусникой, а Мелкий с увлечением разбирал мамины гранатовые бусы.
