– Любили, – кивнул Джулиан. – Не знаю точно, что теперь чувствует к нему Марк.
Эмма вздохнула.
– Я уронила Кортану…
– Марк занес ее в Институт, – сказал Джулиан таким тоном, который ясно давал понять, что Кортана заботила его меньше всего на свете. – Боже, Эмма, когда я очнулся, посланцы уже ушли, а ты лежала на земле и истекала кровью. Марк пытался поднять тебя, и я подумал, что ты мертва. – В его голосе не было ни намека на отстраненность, только ярость и дикость, которые никогда прежде не ассоциировались у Эммы с Джулианом. – Они высекли тебя, Эмма, ты понесла наказание, предназначавшееся Марку и мне. Я не могу смириться с тем, что ты это сделала. Ты понимаешь? Я не могу с этим смириться… – Его голос пылал от чувств, как разбушевавшийся огонь. – Как ты могла?
– Марк не вынес бы этого наказания, – ответила Эмма. – Оно бы его сломало. А я не смогла бы смотреть, как секут тебя. Это сломало бы меня.
– Думаешь, я чувствую иначе? – спросил Джулиан. – Думаешь, я не провел здесь весь день и не умирал от того, как сердце мое обливается кровью? Я лучше отдам руку на отсечение, чем позволю тебе, Эмма, потерять хоть волос.
– Дело не только в тебе, – сказала она. – Дети… Они ведь знают, что я всегда лезу в самое пекло, что мне не впервой получать ранения. Они думают: ну вот, Эмма опять вся изранена, опять вся в бинтах. Но на тебя они смотрят совсем не так, как на меня. Если бы ты сильно пострадал, они бы испугались. И я не могла вынести даже мысли об этом.
Руки Джулиана сжались в кулаки. Эмма видела, как бьется пульс у него на запястьях. Она вдруг вспомнила о граффити, которое увидела однажды на пирсе Малибу: «Сердце – это оружие размером с кулак».
– Боже, Эмма, – произнес Джулиан, – что же я с тобой сделал…
– Они и моя семья, – сказала Эмма. Ее душили чувства, но она пыталась справиться с собой.
– Порой мне хочется… мне хотелось… чтобы мы поженились и они стали бы нашими детьми, – быстро пробормотал Джулиан, склонив голову.
– Поженились? – пораженно повторила Эмма.
Он посмотрел на нее. Его глаза пылали.
– Почему ты считаешь, что…
– Ты любишь меня меньше, чем люблю тебя я? – закончила за него Эмма. Джулиан поморщился от этих слов. – Ты сам так сказал. Я ведь сказала тебе на пляже, что я чувствую, но ты ответил, что не чувствуешь того же.
– Я не…
– Я устала от того, что мы лжем друг другу, – перебила Эмма. – Ты понимаешь? Джулиан, я больше так не могу.
Он запустил пальцы себе в волосы.
– Я просто не могу представить себе, что все заканчивается хорошо, – признался он. – Я вижу лишь сплошной кошмар, в котором все разваливается на части и я тебя теряю.
– Но я и сейчас не твоя, – возразила Эмма. – Во всяком случае, не том смысле. Не в истинном смысле.
Эмма попыталась сесть на колени. Спина болела, руки и ноги тянуло, как будто она пробежала марафон.
Глаза Джулиана потемнели.
– Тебе еще больно? – Он пошарил на тумбочке и протянул ей небольшой флакон. – Вот, Малкольм приготовил это для меня. Выпей.
Флакон был полон золотистой жидкости. На вкус она немного напоминала выдохшееся шампанское. Проглотив ее, Эмма почувствовала, как тело на мгновение оцепенело, а потом боль рассеялась и на смену ей пришла прохладная текучая энергия.
Джулиан забрал у нее флакон и бросил его на кровать. Он подхватил ее одной рукой под колени, а другой под плечи и поднял с кровати. Эмма удивленно прильнула к нему. Она слышала, как бьется его сердце, чувствовала запах мыла, и краски, и гвоздики. Его волосы мягко касались ее щеки.
– Что ты делаешь? – спросила она.
– Ты должна пойти со мной, – напряженным голосом ответил он, как будто собираясь с силами перед каким-то ужасным поступком. – Ты должна кое-что увидеть.
– Такое впечатление, что ты серийный убийца, который прячет у себя в комнате морозилку, полную отрубленных рук, – пробормотала Эмма, когда он плечом открыл дверь.
– Пожалуй, Конклаву бы это понравилось больше.
Эмме хотелось прижаться к нему щекой, почувствовать жесткость его щетины. Он выглядел ужасно: футболка наизнанку, босые ноги. Но Эмма так стремилась к нему, что у нее горело все тело.
– Ты можешь опустить меня, – сказала она. – Со мной все в порядке. Не нужно обращаться со мной, как с принцессой.
Джулиан усмехнулся.
– Не знал, что это так называется.
И все же он поставил ее на ноги, медленно и осторожно, и они на миг прильнули друг к другу.
Сердце Эммы забилось громче. Оно колотилось как сумасшедшее, пока она шла за Джулианом по пустынному коридору, пока поднималась по задней лестнице в его студию. Оно колотилось, когда она присела на заляпанный краской подиум, а Джулиан вытащил ключ из ящика возле окна.
Эмма видела, как он глубоко вздохнул, как напряглись его плечи. Он выглядел так же, как в тот момент, когда готовился к удару хлыста.
Собравшись с силами, он подошел к двери закрытой комнатки, в которую он никогда никого не пускал, и решительно повернул ключ в замке. Раздался щелчок, и дверь отворилась.
Джулиан отступил от нее.
– Входи.
Укрепленная годами привычка и уважение к личному пространству Джулиана не позволили Эмме войти сразу.
– Точно?
Он кивнул. В лице его не было ни кровинки. Эмма встала с подиума и с опаской подошла к двери. Может, у него там и правда хранились тела? В любом случае, там наверняка таилось что-то ужасное. Эмма ни разу в жизни не видела, чтобы Джулиан выглядел вот так.
Она шагнула в комнату. На мгновение ей показалось, что она вошла в огромный зеркальный зал. Со всех сторон на нее глядели ее отражения. Стены покрывали наброски и рисунки, а у единственного окна стоял мольберт с неоконченной картиной. Вдоль восточной и западной стены тянулись высокие верстаки, которые тоже были покрыты рисунками.
И на каждом рисунке была она.
Она тренировалась, сжимала в руках Кортану, играла с Тавви, читала Дрю. На одной акварели она спала на пляже, положив голову на руку. Изгиб ее плеча, отдельные песчинки, прилипшие к коже, как сахар, были выписаны с такой любовью, что у Эммы закружилась голова. На другом рисунке она возвышалась над Лос-Анджелесом, обнаженная, но прозрачная при этом – сквозь ее силуэт светили звезды, разбросанные по ночному небу. Ее волосы струились блестящим светом, который освещал весь мир.
Эмма вспомнила, что Джулиан сказал ей, когда они танцевали. «Я захотел нарисовать тебя. Нарисовать твои волосы. Я подумал, что мне нужно использовать титановые белила, чтобы правильно передать цвет, чтобы показать, как они сияют на солнце. Но у меня все равно ничего не получится. В твоих волосах так много цветов. Там не только золото, но и янтарь, и солнце, и карамель, и пшеница, и мед».
