— Скоро этот хрен моржовый у нас дойдет до ручки, — пообещал сержант. — Тогда подумаем, как тебе обменять векселя на бабки. Уболтаешь мою маман, возьмешь ее под ручку, и укатите вдвоем в теплые страны…
— Ну да, — усомнился майор, — как же. После того случая в кафе она, поди, и разговаривать со мной не захочет.
— Да брось! — отмахнулся Сухов. — Беда с вами, подкаблучниками-однолюбами. Всю жизнь держитесь за один и тот же подол и дальше этого подола ни хрена не видите. Ты вот, считай, жизнь прожил, а в бабах разбираться так и не научился. Она ж женщина! Ей же, кроме хорошего мужика, ничего не надо. Конечно, любая на ее месте испугалась бы. А той, которая не испугалась, самому бояться надо, потому что это уже не баба, а кровосос, которого ничего на свете, кроме денег, не интересует. А моя Петровна не такая. Вот увидишь, все у вас получится в лучшем виде. Ты, главное, не дрейфь…
— Да не дрейфлю я! — сердито повторил Иван Алексеевич.
Сухов удовлетворенно кивнул, наблюдая, как он проверяет вторую седельную сумку, из которой выглядывали горлышки двух литровых бутылок. Бутылки были заботливо проложены ветошью, чтобы, не дай бог, не разбились раньше времени. Убедившись, что с ними все в порядке, майор застегнул сумку, посмотрел на часы и задернул «молнию» кожаной мотоциклетной куртки с яркими красно-белыми вставками и броскими надписями, которые красовались везде, где было достаточно места, чтобы их налепить, — на спине, на груди и даже вдоль рукавов.
Сухов тоже посмотрел на свои разбитые вдребезги часы и снова кивнул.
— Правильно, — сказал он. — Самое время. Заводи, командир. Если что, я рядом.
— Толку от тебя, — резонно заметил Иван Алексеевич, двумя руками водружая на голову похожий на космический шлем с темным лицевым щитком.
Мотоцикл завелся, что называется, с полпинка и приглушенно заворчал. По сравнению с «Явой», на которой раньше разъезжал Иван Алексеевич, это было что-то фантастическое. Ночью, выезжая из гаража, на полу которого остался лежать связанный хозяин мотоцикла, Твердохлебов едва не выпал из седла, когда, повинуясь едва заметному повороту рукоятки, «хонда» неожиданно стремительно рванулась вперед. Мотоцикл был не чета «Яве», да и вообще, жизнь у Ивана Алексеевича теперь началась совсем другая — такая, какой должна была быть с самого начала. Об армии, Афганистане и всем прочем он не жалел, а вот годы, прошедшие со времени ухода в отставку, были потрачены впустую и безо всякого удовольствия. Грибы он, видите ли, собирал! Огород возделывал, землепашец! Нет, все-таки предки были умные люди. Воины у них воевали, а крестьяне пахали землю — каждый занимался своим делом, и все были довольны.
Устраиваясь в удобном, хотя и непривычном седле, Твердохлебов представил, какая жизнь начнется у них с Валентиной Петровной, если сержант не ошибся и его «маман» действительно питает благосклонность к военному пенсионеру И. Твердохлебову. Эх!.. Нет, в самом деле, разве можно допустить, чтобы такая шикарная женщина вот так, за здорово живешь, пропадала в полном одиночестве?
И подумать только, что до смерти Сереги Сухова они даже не были знакомы! Сержант отчего-то избегал разговоров о матери. Да и вообще, если разобраться, мужик он к тому времени был уже вполне взрослый, самостоятельный — ну, на что Ивану Алексеевичу было знакомиться с его родителями? Чай с вареньем пить, альбомы с детскими фотографиями разглядывать?
Когда Иван Алексеевич узнал о случившемся с Суховым несчастье, его так скрутило, что соседям пришлось вызвать «скорую», и на похороны сержанта он не попал: оттуда, куда его увезли дюжие санитары, ни на похороны, ни на свадьбы не отпускают. После, когда выписался, поехал на кладбище, разыскал могилку и там, на могилке, впервые повстречался с приятной женщиной, которая представилась матерью Сергея Сухова, Валентиной Петровной. Раззнакомились, разговорились и, кажется, начали друг другу нравиться. То есть майору Валентина Петровна нравилась однозначно, и он очень надеялся, что эта симпатия взаимна.
«Э, чего там! — поправляя за пазухой папку, чтоб не кололась углами, подумал он. — Что толку попусту гадать? Попытка не пытка, спрос не беда! Главное, не завали дело, десантура! Выживи, а там видно будет».
«Время», — отчетливо произнес внутри шлема голос сержанта Сухова. Иван Алексеевич плавно отпустил рукоятку сцепления, оттолкнулся ногой в высоком армейском ботинке от сухого асфальта и осторожно дал газ.
* * *
Вид едущего по двору мотоциклиста вызвал у Павла Григорьевича Скорохода какую-то неприятную ассоциацию. Он не сразу сообразил, в чем тут фокус, а потом вспомнил: ну да, конечно, Твердохлебов! Во время первого налета, когда расстреляли «шевроле» и забрали два миллиона наличными, он нагло разъезжал на древней тарахтящей «Яве», по которой его и вычислили. Да-да-да, так и есть…
Медля садиться в машину, Скороход вгляделся в мотоциклиста. Мотоциклист имел самый что ни на есть современный вид. На нем был стеганый кожаный наряд из тех, что продаются в дорогих салонах вместе со скоростными суперсовременными мотоциклами. Кожаные штаны заправлены в высокие ботинки на толстой подошве, кожаная куртка с яркими красно-белыми вставками и броскими надписями застегнута до самого горла, на голове красуется один из этих футуристического вида шлемов с непрозрачными забралами, которые делают современных мотоциклистов похожими на пилотов инопланетных космических кораблей. И мотоцикл — современный, мощный, скоростной… Да Твердохлебову, за десятилетия сросшемуся со своей дышащей на ладан «Явой» почти в единое целое, на таком просто не усидеть!
Потеряв к мотоциклисту всяческий интерес, Павел Григорьевич наконец забрался в пахнущий натуральной кожей салон, и охранник с явным облегчением мягко прикрыл за ним дверцу. Солнечный свет разом померк, приглушенный тонированными стеклами; разгоряченной кожи коснулась сухая прохлада кондиционированного воздуха.
Удобно разместившись на просторном заднем сиденье, Скороход стал смотреть в окно. Как обычно, при взгляде через затонированное стекло мир снаружи казался нереальным, будто на экране телевизора с уменьшенной до предела яркостью изображения. Превосходная изоляция люксового салона практически полностью глушила доносившиеся снаружи звуки, и байкер, который привлек внимание Павла Григорьевича, теперь катился по двору в полной тишине. Мотоцикл двигался медленно, на холостых оборотах; частоколом торчавшие во дворе охранники поворачивали вслед ему лица, блестя линзами темных очков, и это было до смешного похоже на оборудованные датчиками движения камеры видеонаблюдения.
Скороход увидел, как мотоциклист небрежно, между делом, снял правую руку с руля, завел ее за спину и на ощупь отстегнул клапан фасонистой седельной сумки из проклепанной, толстой свиной кожи. Он как раз проезжал мимо «мерседеса», в котором сидел Павел Григорьевич, так что последний мог наблюдать его действия во всех деталях, какие только можно было заметить и осознать в эти считаные секунды.
Обтянутая кожаной перчаткой рука скользнула под клапан сумки и сейчас же вернулась оттуда, сжимая, как с удивлением убедился Скороход, литровую бутылку зеленого стекла и очень характерной формы — надо понимать, из-под дешевого вермута. Горлышко бутылки было зачем-то обмотано черной изоляционной лентой, из-под которой что-то выглядывало — уж не спички ли? Из бутылки ни к селу ни к городу торчал перекрученный жгутом хвост какой-то тряпки. Картина показалась Павлу Григорьевичу до боли знакомой, но он далеко не сразу сообразил, что она означает.
