Пусть Митя не совершал преступления, за которое его осудили, – он совершил другое. Но главное – он осознал, что наказания, как говорил другой литературный персонаж, без вины не бывает. Еще до суда в Мите, не без влияния сна, происходит переворот, просыпается способность к покаянию и преображению, приходит понимание, сколько страданий он доставил людям, а потому должен за это ответить, понести наказание.
Стрельцова в отличие от Мити осудили справедливо. Но преступление оказалось в череде других преступлений – против законов как писаных, так и неписаных. Стрельцов – человек, живший своими страстями, касалось ли это футбола, женщин или вина. Человек, не склонный к тому, чтобы дать себе окорот, взнуздать самого себя. И только узилище, как и в случае с Митей, заставило его задуматься, скольким людям вокруг он приносит горе. Вспомним, как из тюрьмы Стрельцов писал Софье Фроловне: «Мама, не ты недоглядела, а я сам виноват. Ты мне тысячу раз говорила, что эти «друзья», водка и эти «девушки» до хорошего не доведут. Но я не слушал тебя, и вот результат… Я думал, что приносил деньги домой и отдавал их тебе – и в этом заключался весь сыновний долг. А оказывается, это не так, маму нужно в полном смысле любить. И как только я освобожусь, у нас все будет по-новому…» Вспомним, как из тюрьмы слал Алле Деменко предложение вновь пожениться. Позже в книге он напишет: «Я причинил своим руководителям немало огорчений. И пользуюсь случаем, чтобы сказать здесь: я осознаю, что часто бывал не прав…» Понятно, что он не поднимается до вершин обобщения Достоевского, но, осужденный за изнасилование, Стрельцов раздумывает о том, как много неприятного причинил людям – матери, тренерам, жене… Это и перекликается с думой Мити: «Зачем мне тогда приснилось «дите» в такую минуту? «Отчего бедно дите?» Это пророчество мне было в ту минуту! За «дите» и пойду. Потому что все за всех виноваты. За всех «дите», потому что есть малые дети и большие дети. Все – «дите». За всех и пойду, потому что надобно же кому-нибудь и за всех пойти».
Ф.М. Достоевский в черновике письма к М.Н. Каткову от 9–11 декабря 1879 г. написал о героях своего романа – четырех братьях Карамазовых: «Совокупите все эти 4 характера, и Вы получите, хоть уменьшенное в 1000-ю долю, изображение нашей современной действительности, нашей современной интеллигентной России. Вот почему столь важна для меня задача моя». Исследователи творчества Достоевского справедливо полагают, что четверо братьев к тому же это проявления одной личности, по преимуществу – проявления русского характера. Иван Карамазов – логика, разум, Дмитрий – инстинкты, чувства, Алексей – сердце и воля, Смердяков – грех, подсознание.
И не оттого ли, в частности, так полюбился России Эдуард Стрельцов, что воплотил он какие-то сугубо русские черты, сугубо русскую натуру, близкую и понятную народу не только в прекрасных, но и в безобразных своих проявлениях…
Послесловие
В советское время, как известно, спорту придавалось особенное значение. С развитием спорта появилась идея о близости его к искусству. Заговорили о необходимости эстетического осмысления спорта. Зрелищность, эстетическая осмысленность, свой предметный мир, воспитательная роль – все это действительно роднило искусство и спорт. Но главное, что объединяло их, – это творческое, игровое начало. Считалось, что спорт достиг такого развития, что впору перейти на некую высшую ступень.
В 60-е гг. велись даже дискуссии о слиянии искусства и спорта и квалификации спорта как вида искусства наряду с живописью, музыкой, литературой и пр. Важным аргументом в этом обсуждении стало эмоциональное воздействие спортивных мероприятий на зрителей, не уступавшее воздействию театра. Игра, и особенно футбол, как самая массовая и зрелищная из спортивных игр, может вызывать исключительные по накалу переживания. Но даже в командных видах спорта зрительский интерес приковывается прежде всего к личности, к носителю и выразителю определенных качеств, не высказанных, но выраженных в движении, пластике, стиле, в драматизме и артистизме. И чем значительнее личность, тем, как правило, сильнее эстетическое и драматическое воздействие на публику.
Оказалось, что именно личность может способствовать превращению спорта в искусство. Спортивное состязание ближе всего к театру, поскольку и то, и другое – зрелище, творимое актером или спортсменом. Сегодня дискуссии на тему «искусство и спорт» практически сошли на нет. Но в 1960-е гг. журнал «Театр» предоставил специальную рубрику «Спорт как искусство» для обсуждения эстетики и артистизма большого спорта, нового взгляда на его возможности, на слияние мужского начала (спорт) и женского (искусство), на единение борьбы и красоты. В то же самое время к обсуждению присоединилась и газета «Советский спорт», ставшая уделять спортивной эстетике особенное внимание. Участники обсуждений пришли к выводу, что спорту стали тесны его рамки, что неизбежен его переход в новое качество и на новый уровень. Подчеркивалось, что спорт все ближе к театрализованному представлению, все чаще применительно к спортивной игре использовалась театральная терминология – «премьера», «драматизм» и пр. Связывали этот процесс с профессионализацией спорта, выдвинувшей вперед мастерство, технику против простого достижения результата. Особенно изменения, происшедшие за последнее время в спорте, были заметны, когда, например, встречались высококлассные футбольные команды с командами попроще. Первые предлагали высокотехничную, умную игру с продуманной тактикой и отточенными движениями. Вторые играли на результат. Но поскольку заметных результатов в таком противостоянии им было сложно добиться, то выглядела такая встреча как дворовые танцы под пластинки на фоне балета Большого театра. Спорт переставал интересовать болельщиков только результатом. На примере того же футбола это видно по отношению зрителей к системе 5-3-2, когда игра, нацеленная на защиту, даже в случае эффективности кажется медленной и скучной. С некоторых пор матч все отчетливее стал восприниматься как спектакль, как особый вид театра. Особенность спектаклей в этом театре – в спонтанности, в непредсказуемости действа. Если в обычный театр зритель часто идет на уже знакомое представление, то в спортивном театре всегда есть элемент неизвестности, что придает этому шоу дополнительную загадочность, а значит, и остроту. В сочетании со своеобразной красотой, атлетической пластикой, обязательной динамикой, индивидуальным стилем и специфическим мастерством, личным обаянием участников матч-спектакль стоит особняком, занимая свое особенное место. В этом театре, как и в театре обычном, классическом, есть свои актеры, свои статисты, свои примы.
КОГДА НАЧАЛИСЬ ДИСКУССИИ О СЛИЯНИИ СПОРТА С ИСКУССТВОМ, НЕИЗБЕЖНО ЗАШЕЛ РАЗГОВОР И ОБ ЭДУАРДЕ СТРЕЛЬЦОВЕ КАК О ВЕДУЩЕМ АКТЕРЕ СПОРТИВНОГО ТЕАТРА СТРАНЫ.
Когда начались дискуссии о слиянии спорта с искусством, неизбежно зашел разговор и об Эдуарде Стрельцове как о ведущем актере спортивного театра страны. Ведь многие болельщики ходили на стадион, чтобы увидеть Стрельцова, другими словами, «ходили на Стрельцова». От каждого матча с его участием ждали чего-то необыкновенного, какого-то волшебства, действа или мистерии. Точно так же, как в театре ждут чуда перевоплощения от ведущих актеров. О Стрельцове же отзывались как о спектакле в спектакле, потому что его поведение на поле, его техника, финты, обводки, пасы, комбинации – все это выглядело как особенное зрелище, как вставной, но органичный номер в цельном, продуманном представлении. Ко всему прочему Стрельцов был известен как любитель импровизаций, ему не раз удавалось вызвать смех на трибунах удачно проведенной атакой, когда, обманув соперника изящным движением, он продолжал свое наступление или выступление. Его приемы воспринимались как фокусы. И получалось, что силовая борьба, завоевание позиции превращались в игру один на один, в поединок иллюзиониста Стрельцова с растерявшимся противником. По подсчетам статистиков того времени, Стрельцов за все время одной игры владел мячом около трех минут, но почти постоянно именно он находился в поле зрения публики, именно за ним следил глазами болельщик. Стрельцов был одним из лучших советских футболистов и, наверное, одним из немногих артистов футбола, приковывавших к себе внимание чем-то незримым – харизмой, внутренним светом, невероятным обаянием. Он говорил, что предпочитает «умный футбол». Но не только его ходы, его пасы были продуманны, причем продуманны зачастую молниеносно, его пластика казалась зрителям осмысленной, его финты обладали своей интонацией, как актерские жесты.
