Короче говоря, война кончилась, все, кто остался жив, стремились демобилизоваться, а Гошка служил.
Всем этим болели и два Гошкиных приятеля. Но у них это проходило легче. Потому что оба они выражали себя лучше всего молча – Костя в живописи, а Лешка в научных экспериментах. Гошке же надо было непременно все произнести вслух, слово томило его.
И вот они вышли все на первый утоптанный снег, на медленный, бесшумный от снега Кузнецкий, и Николай Васильевич вышел, лихо заломив шляпу, сел в такси и уехал, попрощавшись и сказав:
– Договорились?
Это насчет посещения его мастерской.
– Ну что? – спросил Костя.
– Не тронь его, – сказала высокая, – Гоша сейчас как во сне.
А вторая сказала:
– Это он умеет, очаровывать. Вот приедем в мастерскую, он всем наговорит тысячу вещей о Возрождении, закидает именами художников, он это умеет.
– Действительно умеет? – спросил Гошка.
Тут они сами наговорили три короба всякой всячины, и хотя все это было насчет его образованности и эрудиции, то есть о том, к чему должен стремиться дипломник-искусствовед, как-то так получалось, что их эрудиция – это хорошо, это прилично, а его эрудиция нехороша, неприлична и почти подозрительна. Потому что, с одной стороны, он как бы посягал на искусствоведово добро, а с другой – пускал это добро в оборот, оно у него плясало, это добро, и выделывало антраша, в общем работало, а не хранилось на полках с обозначениями школ и течений. И дипломницы даже завывали от раздражения, они кричали грубыми словами – эклектизм, эпигонство, нет своего лица, нет рисунка, нет композиции, эстетствующий натурализм, архаический формализм, провинциализм, изм, изм, – кричали они и притопывали озябшими ногами.
– А фашизма там нет? – спросил Панфилов.
И тогда и теперь Гошку интересовало только это.
– А фашизма там нет? – спросил Панфилов.
Они испугались и затормозили, сказали, что нет, фашизма там нет.
– Тогда, может быть, это своеобразие? – спросил Гошка.
Они обиделись и ушли. Потому что это им в голову не приходило, а пришло в голову постороннему военному.
– А в общем-то, он человек странный, – сказал Костя и добавил: – Впрочем, только человек и бывает странным. Свинство начинается со стандарта.
– А что, они правду говорили, что он плохой художник?
– Правду. Только он не просто плохой художник, он плохой великий художник.
– Объясни, – сказал Лешка.
Он все время молчал. А когда начинали разговаривать – уходил смотреть сирени Кончаловского, портрет Алексея Толстого со снедью, битую дичь, зимние окна. Долго стоял у портрета жены Алексея Толстого, красавицы. Потом сказал, что она похожа на Шурку-певицу. Была такая женщина у них на Благуше до войны. Инструктор райкома комсомола.
– А ты понимаешь, Памфилий? – спросил Лешка.
– Кажется, Рыжик.
Была такая книжка из серии «Жизнь замечательных людей», называлась «Стейниц и Ласкер». Про шахматистов. Вот чем Гошка никогда не мог увлечься – шахматами. Чересчур нервная игра. Как рыбная ловля. Хочется кому-то в морду дать, когда не клюет, а некому. Так вот, в этой книжке сравнивались Стейниц, открывший шахматную теорию, – он восемь лет был чемпионом мира, и Ласкер – двадцать семь лет был чемпионом мира, великий игрок. И там была поразившая Гошку мысль. Там говорилось, что если из истории шахмат изъять Ласкера, то шахматная история повернула бы в другом направлении.
– Понял, – сказал Лешка. – Хотя Стейниц играл хуже Ласкера…
– Значит, по-твоему, – сказал Памфилий Косте, – если изъять его из истории живописи…
– Сходишь, сам узнаешь, что к чему, – сказал Костя.
– Я знаю одно, – сказал Гошка, и это была чистая правда, – я хочу познакомиться с человеком, который умеет очаровывать. Потому что меня давно уже что-то никто не очаровывал. – И это была чистая правда. – И я хочу, чтобы мне наговорили тысячу вещей о Возрождении и закидали именами художников. Не возражаю. Пойдем, ребята?
– Я не пойду, – сказал Костя. – Опасно.
– Почему? – спросил Лешка.
– Он мне как человек нравится безумно. Боюсь влипнуть в ученики. А он всех учеников подминает.
– Ну, мне это не грозит, – сказал Памфилий. – Я не художник. И потом, может, его ученики не тому у него учатся, чему нужно.
– Я тоже не пойду, – сказал Лешка. – Мне некогда. У меня заданий – во!
И он полоснул себя ладонью по кадыку.
Худые они какие, гражданские студенты. Не то что я, сытая рожа…
Э-эх…
3
Плохо живем, граждане, грыземся, накапливаем опыт – синяки, раны, память о гибели, могилы в песках, за битого двух небитых дают. Ну а кому он нужен, битый, чему он научился, человек-отбивная? Осторожности? Так ведь всего не предусмотришь! Изучай трагический опыт, чтоб то не повторилось и это не повторилось. И все равно повторяется. А как бы это начать помаленьку изучать какой-нибудь другой опыт?
Неужели человечеству нечего вспомнить радостного? Может быть, настало время изучать и накапливать опыт радости, а не опыт беды?
Памфилий потом уже как-то пришел к Николаю Васильевичу. Тот грунтовал холст, лежавший на четырех табуретках, кинул флейц в ведро с клеем и сказал:
– Вот как, Гоша, теперь художник приступает к работе? Спорил до утра, поспал полтора часа, проснулся, похрипел, прочистил горло, покурил цигарку, ткнул кисть в краску и начал холст… А знаете, душечка, как в эпоху Возрождения приступал художник к работе? Он двое суток постился, потом ранним утром, на заре, приходил в мастерскую, запирал дверь на ключ… слышите? – запирался на ключ, садился на стул и два часа ждал, пока пыль осядет.
…Запрем же на минутку дверь и, пока осядет пыль, еще раз поразмыслим о Гошкиной жизни.
Гошка с детства открыл у себя одно странное уродство. Это была какая-то нелепая меланхолия. Когда выпадал первый снег, Гошка, вместо того чтобы топтать его, вдруг с пронзительной силой вспоминал, как – «помните»? – в прошлом году выпал снег и каким он сам тогда был и что с ним было. Его охватывала необъяснимая тоска, и он говорил всем – и сверстникам и взрослым – «а помните, а помните…» – а они отмахивались от него и не могли понять, почему ему, дураку, прошлогодний снег дороже нынешнего. А объяснить он не мог. Что-то тоскливо останавливалось в нем.
Когда он признавался в этом, все смеялись, он понимал, что это какой-то детский порок, и надеялся, что это пройдет, и жаждал вырасти. Но это не проходило, и рассказанное нравилось ему больше увиденного, и это осталось навсегда, и ему по-прежнему музыка из чужих окон слаще шепота в своей постели. Но теперь-то он знает, что к чему, а тогда не знал. Догадаться же о том, что он, может быть, поэт, ему долго мешало многое. И прежде всего то, что он не любил стихов.
