– Что он мелет… что он мелет… – сказал доктор Шура.
Сапожников посмотрел на него и сказал:
– Я думаю, что человек произошел от обезьяны потому, что он ушел от обезьяны. А ушел он от нее к морю.
– А зачем вам это все надо? – спросил Филидоров.
– Я думаю, что мозг человека развился и стал человеческим до Атлантиды, потому что кроманьонец рос вместе с каким-то напарником, которого он потерял после катастрофы, когда ушел от моря… Я думаю, что дельфины – это его охотничьи собаки, которые до сих пор ищут своего хозяина… и свистят ему… и не понимают, что с ним и почему он не откликается…
– Какое странное предположение, – сказал Толя.
– А человек изобрел орудия, которые стали оружием, и так и далее… И потому война – это рак развития, это разъединение… а мир – это состояние здоровья, это симбиоз… И потому я думаю, что назревают две цивилизации – цивилизация рака и цивилизация симбиоза…
Все молчали, потому что видели, как бьется его душа в надежде сформулировать невероятное.
Авось кто-нибудь подхватит.
– Симбиоз, симбиоз… – начал Дунаев. – Раньше проще говорили – пролетарии всех стран, соединяйтесь… это я согласен… А пролетарии всех стран, разъединяйтесь – я не согласен… От этого и война. Ребенку понятно.
– Это не проще, – мягко сказал Филидоров. – До этого тоже тысячи лет додумывались.
– Шура… что вы обо всем этом думаете как биолог? – спросил Толя.
– Оставьте меня в покое! – закричал доктор Шура. – Оставьте! – И выскочил, хлопнув дверью.
– Вдали от тебя я тоскую, – сказала Вика. – А вблизи я заболеваю от твоих фантазий…
– Вы считаете, он на них права не имеет? – спросил Дунаев.
– Он не имеет права подчинять им свою жизнь и мою.
– А ты не подчиняйся, – сказала Нюра. – Вот бог, а вот порог. Ты ему не годишься.
– Нюра! – сказал Дунаев.
– Жизнь состоит из времени, – промямлил Сапожников.
– Опять вы за свое, – рассердился Филидоров. – Толя, налейте ему боржому.
Тогда Вика перестала расчесывать волосы и приготовилась скандалить.
Филидоров и Толя демократически ушли, а Дунаев остался. Он эти дела вот как знал. У него у самого этот симбиоз распадался тыщу раз из-за Нюриных фантазий.
– Я сейчас приберу, – сказала Вика.
– Сама приберу, – сказала Нюра.
– Ну что ж… тогда я уйду.
– Ага… Ступай, – сказала Нюра.
– Ладно… – Сапожников махнул рукой. – Ладно. Иди.
– Ты меня неверно понял, – сказала Вика.
– Я тебя верно понял.
– Я ухожу потому, что с тобой я становлюсь такой же сумасшедшей, как ты.
– От себя далеко не уйдешь.
– Поцелуй меня, – сказала она, – сейчас или никогда.
– Не хочется.
– Не сдавайся, Сапожников. Я тебе не гожусь, – сказала Вика. – Ни за что не сдавайся.
И ушла.
Легко сказать, не сдавайся. Пожить бы немножко просто так, как трава растет.
– Ишь чего захотел, – сказал Дунаев.
Нелеп и смешон был Сапожников до удивления. Он был похож на человека, который удачно идет по утонувшим в воде камушкам, в полной уверенности, что идет по воде и что, стало быть, вообще по воде ходить можно, и он удивляется, почему это другие люди не ходят по морю, аки посуху.
Раздался звонок в дверь, и Филидоров с Толей все же вернулись. Но без доктора Шуры.
Филидоров и Толя топтались в ночном дворе, чтобы не мешать Вике скандалить с Нюрой из-за Сапожникова. Потом из подъезда пробежала Вика. Наверно, и им пора было по домам, но что-то их удержало.
Филидоров припомнил, как на диспуте Сапожников кинул цитату из Менделеева – лучше какая-нибудь гипотеза, чем никакой.
И, вспомнив Сапожниковы бредни, Толя и Филидоров подумали – чем черт не шутит? И вернулись.
Ну а потом, как уже рассказано вначале, сели пить чай. Вошла летающая собака. О ней высказались разноречиво, и Сапожников, грубо нарушая приличия, ушел спать.
Вечерок не получился.
– Вы с ним не так разговариваете, – сказал Дунаев. – Это все бесполезно. Когда с ним так разговаривают, он становится тупицей.
– А он и в детстве был дефективный, – сказала Нюра.
– Какой?
– Дефективный.
– А как с ним разговаривать? Как?!
– А вы его разжалобите.
– Что?
– Ну да… – сказала Нюра. – Слезу подпустите… Он жалостливый.
– Чушь какая-то, – нахмурился Толя. – При чем тут жалость? Жалости в науке не место.
– Место, место, – сказал Дунаев. – Вы ему растолкуйте, кому без этой вашей штуковины не жить… Он и раскиснет… Он вам враз все придумает.
– Детский сад!
– Это точно, – сказал Дунаев.
– Погодите, – повеселел Филидоров. – Тут что-то есть.
– Вы ешьте компот… Он пастеризованный, – убедительно сказала Нюра.
И теперь Филидоров после слов Нюры понял так, что все сапожниковские теории – потому что он ученых пожалел, так, что ли?
Но если нужна гипотеза, которую мог бы понять и ребенок, то, может быть, ее и должен высказать ребенок, подумал Филидоров и пошел будить Сапожникова.
– Вставайте… – сказал он, – потолкуем… У меня самолет в два ноль-ноль…
Сапожников открыл глаза.
– Нужна гипотеза, которую бы понял ребенок, – сказал Филидоров.
– А что? – спросил Сапожников. – Вы бы тогда хорошо жили?
– Наверно.
– Это можно.
Филидоров подмигнул Толе.
– Что можно? – спросил Толя.
– Можно сделать, – сказал Сапожников. – Можно сделать гипотезу, которую поймет ребенок.
Филидоров засмеялся.
Тут вошел Дунаев и сказал, что звонил доктор Шура, очень веселый, и просил передать Сапожникову, что он знает, кто такой Сапожников.
– Ну и кто же он такой? – спросил Филидоров.
– Летающая собака.
– Оставьте меня в покое! – закричал Толя рыдающим голосом доктора Шуры. – Оставьте меня!
И они уселись потолковать.
Вот уже Нюра ушла спать, доверившись тем, кто остался додумывать тайны до конца и посильно.
Никого лишнего в квартире Дунаевых.
Остались четверо, которые не боятся, и пожилая женщина, которая знает то, чего этим четверым вовек не узнать, потому что они знают умом, даже иногда сердцем, если повезет, а она знает, потому что знает.
