– А если токарю надоест крутить гайку по чертежу? – спросил Глеб, ища союзника в Генке. – Тогда как? То есть ему надоест работать руками и он захочет работать головой? Тогда как?
– Во-первых, нет такого ремесленника, который бы не работал головой. Ты просто не пробовал, Глеб. Не путай стандарт и однообразие. А если ему надоест однообразие, он должен придумать, как сделать две гайки вместо одной, или придумать автомат для нарезки гаек, или придумать элемент, заменяющий гайку вообще. То есть перейти в фердипюксы.
– Я не хочу переходить в фердипюксы, – сказал Фролов. – Я хочу резать свою гайку. Я люблю однообразие. Оно успокаивает.
– Тогда о чем спор? – спросил Сапожников. – Я же знал, Гена, что ты не захочешь перейти в фердипюксы. Но ты, как и Глеб, почему-то считаешь, что в науке и в искусстве…
– Ничего я не считаю… – вызывающе сказал Фролов. – Почему ты объединяешь меня с Глебом? Я говорил о совести.
Так. Слово было сказано. Хотя и не Сапожниковым, но было сказано – объединяешь.
Глеб поднялся, подошел к Сапожникову и стал смотреть ему в глаза.
– Ты сумасшедший, Сапожников, – сказал Глеб.
– Это я уже слышал, – сказал Сапожников. – Я алжирский бей, и у меня под самым носом шишка.
– Почему ты людей обижаешь?
– Ничего ты не понял, Глеб, – сказал Фролов. – Мы об него сами обижаемся, как о булыжник… Все важно – и ремесло, и фердипюкс. Не надо только перепутывать. А то одна показуха получается. Сапожников – фердипюкс, это ясно. Верно я говорю, Сапожников?
– Не подсказывай мне ответ, Гена, – сказал Сапожников.
Потом он засмеялся, сделал танцевальное па в центре комнаты, закрыл глаза и повалился на пол.
– Неожиданности хороши в меру, – сказал Глеб.
Фролов кинулся поднимать, но Глеб остановил его.
– Нельзя… – сказал Глеб. – Скорую помощь… Быстро… Инфаркт, наверно.
Палец Вартанова не попадал в единицу на диске и все промахивался мимо.
– Допрыгался, фердипюкс… – сказал Филидоров, который во время дебатов не произнес ни одного слова и настолько затих в своем углу, что о нем постепенно забыли, хотя вначале явно старались показаться и понравиться ему.
– Эх, вы! – наконец крикнула Нюра. – Ему же людей жалко! Понятно вам? – И снова крикнула: – Сапожников!
Глава 28
Багульник
Как на самом деле было, никто не знает, но рассказывают вот что: шел по улице человек, шел и шел, а потом вдруг упал. Подбежали к нему, смотрят, а он не тот. Какой он прежде был, никто, конечно, не знал. Шел себе по улице и шел, а когда упал, смотрят, он совсем не тот. Ну конечно, тут шуры-муры, туда-сюда, то-се, подбежал второй, поднял человека, пустил его по улице – идет. Как колесо покатился. Опять стал тот самый. Никакого интереса.
Вика сказала Сапожникову:
– Ну что ты мне всякую чушь рассказываешь… Ну а кто он, тот человек?
– Кто?
– Который упал?
– А-а.
– Нет, правда, кто?
– Это был я.
– А второй, который его поднял?
– Это был тоже я, – сказал Сапожников. – Однажды раненый бык упал на льду и разбил лицо. Это был тоже я, а однажды я замахал крыльями, взлетел на забор и закукарекал. Это был тоже я.
– Ты очень чувствительный.
– Нет, – не согласился Сапожников. – Я задумчивый.
– Ничего, все еще наладится, – сказала Вика. – Ты еще выпутаешься.
На подоконнике стояла хрустальная ваза колокольчиком. Вика воткнула в нее какие-то прутья и налила воды. Два дня они стояли веником, а на третий брызнули розовыми цветами.
Сапожников только хотел было сказать ей, что вот, мол, сухие прутья, если их поставить в вазу да налить воды – и другое в этом роде, – только рот раскрыл, а она тут же все сообразила.
– Ты мыслишь образами, – сказала Вика, – не инженер, а прямо какой-то Белинский.
– Я – сломанный придорожный цветок татарник, – сказал Сапожников. – Я – Хаджи Мурат. Меня теперь только в хрустальную вазу ставить… Ничего нельзя, двигаться нельзя, пить нельзя, курить нельзя…
– Только без пошлостей.
– Я ни слова не сказал о женщинах. Что ты взвилась?
– Я тебя знаю.
– Вот-вот, курить нельзя, пошлости говорить нельзя… Слушай, – сказал Сапожников, – мне сегодня улица снилась. Лето, а по асфальту идут глазастые девчонки в мини-юбках, с вытаращенными коленками…
– Противно, – сказала Вика.
– Ты же сама такая.
– Я бы их из пулемета расстреляла.
– А не жалко?
– Жалко, – сказала она.
А Сапожников вдруг откинул одеяло и выскочил на холодный пол. Ничего. Жив.
Вика крикнула:
– Ты что?!
Сапожников стоял на паркете на дрожащих ногах.
– Совсем с ума сошел, – сказала Вика, – совсем…
Сапожников похлопал себя ладонью по ноге.
– Волосики… – сказал он.
Вика вылетела из комнаты.
– Не сердись, – крикнул Сапожников. – Пошлости тоже зачем-то нужны.
Хлопнула входная дверь.
– Тишина, ты лучшее из того, что я слышал, – сказал Сапожников и, держась за стенки, выбрался в коридор, где у него возле холодильника имелась гиря.
– Лучше умереть стоя, чем жить на коленях, – сказал Сапожников и нагнулся за гирей.
Тут на него упала щетка, потом рулон чертежей. Они показались ему очень тяжелыми. Он запихнул их в угол. Отдохнул немножко. Потом рывком поднял гирю, подержал ее над головой и осторожно опустил на пол.
Ничего не случилось.
– А ну, – сказал Сапожников сам себе и поднял еще раз.
Потом он доплелся до кровати и сел на краешек. В груди булькал, толкался и бил крыльями недорезанный петух.
– Болит, – жалобно сказал Сапожников, но никто не услышал. – Ну и хрен с ним. А раньше, что ли, не болело? Уж лучше от гири.
Тогда он встал, повторил все сначала, и пот заливал ему лицо, и слезы заливали ему лицо, а на улице нерешительно бренчали первые гитары, ничего, они разойдутся еще. Скоро лето. И тогда он обнаружил, что стоит на коленях перед гирей.
– Нет… – сказал Сапожников сам себе. – Зачем же умирать стоя. Лучше все-таки жить стоя, чем умирать на коленях. Если сейчас не умру – буду жить, а как же!
Потом дополз до постели, улегся и дышал.
– Курить бы надо бросить, – сказал он.
И тут чмокнул замок и вошла Вика.
– Отдышалась? – участливо спросил Сапожников.
