Вику тоже чем-то задевал Глеб. Только она не могла понять чем. Чужой, в общем, человек, высокий красивый Глеб. Когда она на него смотрела, ей казалось, что, проходя на ахалтекинце коротким галопом по вольному шоссе, она заглянула в пролетавшую «Волгу» сквозь ветровое стекло. Пролетели навстречу друг другу с удвоенной скоростью, и разнесло их в разные стороны.
Вика и Глеб холодно переглядывались поверх головы Сапожникова, и все понимали, что, как это ни смешно, между этими двумя идет борьба за душу Сапожникова.
Глеб разглядывал ногти, как отрицательный герой в детективе. И поддакивал Фролову. А Фролова эта поддержка унижала, как похлопывание по плечу. Вика записывала высказывания Сапожникова и не записывала Глебовых. Филидоров с Вартановым с высоко поднятыми бровями сидели на разных концах дивана, каждый у своего валика. А Толя улыбался и вертел головой – то на Сапожникова, то на Филидорова поглядит – как при помолвке. Нюра входила и выходила и говорила что-нибудь мимо смысла, и голоса у мужчин становились низкими. Вика тогда бросала писать и старалась понять, как у Нюры это получается. А Дунаев посмеивался.
Вот такая психология.
Сейчас есть инженерная психология, и социальная психология, и еще разные отростки этой науки. А какая здесь была психология, когда на одном конце цепочки расположилась Вика, а на другом проживала Нюра, а все остальные – только перегруппировались?
Мы пока еще сознательно не говорили о психологии Сапожникова, потому что нам стыдно.
Вместо того чтобы думать о двигателе, он страдал оттого, что через часок-другой Вика уйдет. Когда он думал об этом, в спине у него начиналась боль, а когда не думал – боль начиналась снова. И тогда Сапожников видел, как Вика переходит в качающуюся лодку.
Глебу была неприятна возня вокруг Сапожникова, которую явно пыталась устроить Вика. Он спервоначалу было решил – начинается, пресса, дебаты о том – мученик Сапожников или нет, бороться ли обществу за его двигатель или сдать в архив. Это Глебу было совсем ни к чему. Изобретатели, хаотическое племя, от которого у порядочного исследователя тошнота. Но дело повернуло совсем в другую сторону.
Один из болельщиков понахрапистей – некий Фролов, бывший токарь, явно обиженный разговором, который, по мнению Глеба, был выше его понимания, вдруг перевел дискуссию в общую плоскость, где буйствует хаос амбиций и теряется всякая конкретность. Генку задело, что вроде бы получалось – есть обычные люди и есть особенные. И он, Генка, и Вартанов, и хозяева дома, Дунаевы, – обычные, а залетные профессора с секундантами – особенные. Вика не в счет, так – неандерталочка.
– Творчество, творчество… Творчество – это работать без халтуры, – сказал Генка. – Работай на совесть – вот и будет творчество. Совесть – вот и все творчество.
– Верно, – сказал Глеб.
И Генка осекся. Он животом, кожей, раньше говорили – фибрами души, чувствовал, что поддержка с этой стороны полностью корежит то, что он хотел сказать.
Совесть – великое слово, совесть по отношению к делу – может быть, великое вдвойне. Вся штука в том, что считать делом. Генка не мог объяснить, почему ему нельзя объединиться с Глебом, но знал твердо – нельзя. И кроме того, он не знал, куда девать Сапожникова по этой раскладке.
– Гена, – сказал Сапожников, – ты на чем сидишь?
– Ну?
– На стуле сидишь?
– Ну, сижу.
– А кто изготовил?
– Мебельная фабрика. Мастер. Ну и что?
– Изготовил, – сказал Сапожников. – А придумал кто?
– А это одно и то же, – ощерился Генка. – А по-твоему, стул – дело нетворческое? Так, что ли?
– Я работаю на стекольном заводе и выпускаю стакан, понял? И делаю это хорошо. Это ремесло, понял? – сказал Сапожников. – Или так: беру каплю расплава и начинаю выдувать пузырь и по дороге соображать – что из него можно сделать. Это творчество, понял? Стакан я планирую, заранее знаю, а насчет капли догадываюсь по дороге, понял? Прежде чертежа нужна догадка.
«Фердипюкс» – это слово такое, которое в стихийном озарении родилось во время великого спора Сапожникова и Фролова.
Глеб слушал напряженно, и все понимали, что он наконец дождался и нарвался и теперь его медленно раздевали.
И ничего Глебу поделать было нельзя. Ни уйти, потому что всем ясно было бы, почему он это сделал, ни вступить в спор – потому что не хотел он поставить себя с Генкой на одну доску, ни приказать замолчать – потому что в этом споре начальников не было. И оставалось ему только ждать, когда Сапожников с его тупой основательностью либо поскользнется на натертом полу расхожей публицистики, и тогда можно ему будет припаять образ мыслей, опасный для общества, либо вызовет стихийную социальную ярость Фролова.
Но покамест ничего этого не происходило, и Сапожников не давал спору возвыситься до уровня «а ты кто такой» и «наши не хуже ваших».
«Фердипюкс» – это слово такое. Им Сапожников предложил заменить слово «творчество». Поскольку слово «творчество» помаленьку начинает терять всякий смысл и ощущается только престижем и похвалой. И сказать про какое-нибудь дело, что оно не творческое, значит оскорбить всех в этом деле участвующих и отвратить к нему стремящихся.
Вот Сапожников и предложил заменить слово «творчество» словом «фердипюкс» ввиду его явной противности. Чтобы тот, кто не умеет или не хочет делать кое-что без предварительного чертежа, не стремился бы к этому занятию только из-за клички «творец». Это же ясно! Одно дело сказать про человека, что он на творческой работе, а другое – объявить во всеуслышание, что он занимается фердипюксом. Кому это приятно? Фролову это было неприятно, и он как-то сразу скис.
Но Сапожников, который всю жизнь ехал куда-то и никак не мог доехать, обижаться ему не велел и заявил, что лично его вполне устраивает, если все будут знать, что он занимается фердипюксом, лишь бы езду в незнаемое не путали с ездой по адресу. И что обществу нужны и ремесленники, и фердипюксы, и если Фролова оскорбляет когда-то великое, а ныне затрепанное и уничижительное слово «ремесленник», то есть человек, знающий свое дело до тонкости и умеющий сделать нужную вещь, то Сапожников со своей стороны добровольно отказывается от престижной клички «человека творчества», то есть человека, имеющего не чертеж впереди, а убегающий горизонт, и согласен быть «фердипюксом», раз слово «творчество», бывает, приманивает бездельников на нужную обществу работу.
– Так против чего же ты все-таки выступаешь, Сапожников? – спросил Глеб и стал ждать ответа.
– Я не против. Я – за, – сказал Сапожников. – Я за ремесло и за фердипюкс.
– Ремесло – это стандарт. Стандарт противен, – сказал Глеб. – И мы со стандартом боремся.
– Это ужасно, – сказал Сапожников. – Ужасно, если вы победите. Но я думаю все же, что вы не победите. Стандарт – это великое достижение в технологии. Я хочу позвонить по телефону, чтобы мне на дом привезли телевизор «Электрон», а я бы его только включил и смотрел бокс, где Кассиус Клей делает что хочет с Фрезером, потому что Кассиус Клей фердипюкс, а Фрезер выполняет программу и каждый раз ошибается. А не хватать за локоть молодого продавца и жарким шепотом просить его подобрать за дополнительную плату телевизор «Электрон», но не жирный, а попостней и с мозговой косточкой.
