Причины любые, но они есть.
Или, к примеру, кучу песка подняло ветром. Песок не исчез. Он стал невидим. А потом снова упал в кучу в другом месте. Но для этого нужен ветер.
Казалось бы, все складно.
Но Сапожникову не нравилось сравнение людей с песком. Вот в чем штука. Не нравилось, и все тут.
Потому что между песком и людьми наблюдалось явное различие. И различие состояло в том, что песок был поднят ветром, а люди вроде бы сами разошлись. Сами – понимаете?
Если у механизма много степеней свободы, ну, скажем, палка на шарнире болтается во все стороны, то никакой воли у палки нет. Куда толкнут, туда и повернется. Она неживая.
А у живого, извините, кое-что не так. Конечно, ударь мышонка, он побежит в другое место. Внешние причины влияют. А как же! Но дело в том, что мышонок может побежать в другое место и не будучи ударен. Вы скажете, он побежит туда потому, что там приманка, то есть тоже причина внешняя? Это не ответ. Можно палку сделать железной и притянуть магнитом. Сходство явное. Сходство. Но не тождество. А разница в существе дела. У мышонка было желание, а у палки нет.
То есть позади воли у живого – желание, а у неживого – нет.
Что такое желание, Сапожников, конечно, не знал. И полагал, что ответить на этот вопрос значит ответить, что такое жизнь. Но догадка потому и догадка, что она часто идет впереди знания. А верная она или нет – узнается на практике. Об атомах догадались прежде, чем их открыли. Об Америке, говорят, тоже.
Но если догадка Сапожникова верна и желание – это особое явление, то выходило, что и материя, из которой состоит живое, тоже особая материя.
Что такое эта особая материя, Сапожников не знал, но выходило так, что ее все же надо искать.
Где? Во времени.
И тогда Сапожников подумал: а, собственно, что такое время?
Он подумал об этом еще мальчиком, а потом всю жизнь испытывал на прочность эту идею, сталкивая ее с любыми новинками научной мысли, и все больше убеждался, что без материи времени никуда, а с ней, похоже, есть куда двигаться.
Когда Сапожников подошел, большинство его не заметило. Шло восторженное обсуждение. И слышались слова:
– Вы замечаете? Противоположные команды сбивают его с толку…
– Он хочет налево.
– Он хочет развернуться.
– Обратные связи… Все как в жизни…
Сапожников поглядел-поглядел на этого несчастного механического мышонка и понял наконец, кого больше всего напоминает этот мышонок – блюдечко на спиритическом столике, а вовсе не живого мышонка.
– Веселый охмуреж, – сказал Сапожников.
Все на секунду остановились, как на хоккее в видеозаписи, которую легкомысленно недооценил и высмеял Глеб, не догадываясь, что ей предстоит совершить переворот не меньше гутенберговского книгопечатания, а потом снова задвигались, разве что чуть более нервно.
– Веселый охмуреж, – раздельно повторил Сапожников.
Глеб слез со стола, на котором сидел боком, по-ямщицки, управляя своей лихой научной тройкой.
– Ну ладно. На сегодня хватит.
И пошел мыть руки. Сапожников пошел вслед за Глебом. Никто больше не шел.
– Почему же охмуреж? – не оглядываясь спросил Глеб.
– А потому, что ваш мышонок так же похож на живого, как блюдце.
– Какое блюдце?
– Спиритическое… «Он хотел, он повернул, он не может выбрать», – сказал Сапожников. – Ни черта он не хочет и не выбирает, потому что он машина, выполненная в виде мышонка, с чужой программой поведения. И никакой он не мышонок, вполне мог быть паровозиком или столиком на колесах, это без разницы.
– Короче.
– Не в командах дело, не в рефлексах и обратных связях.
– Тебе уже не только Павлов мешает, но и Винер.
– При чем тут Павлов и Винер? Они же не описывали жизнь в целом, они изучали отдельные ее проявления. Они ученые, а не иконы.
– Ладно, дальше.
– Пока не поймут, что такое желание, не поймут, что такое жизнь, – сказал Сапожников.
– Ишь ты! – сказал Глеб. – Не меньше?
– Не меньше, – сказал Сапожников.
– Тогда подробней.
Сапожников рассказал.
Пока не узнают, что такое желание, не узнают, что такое жизнь. И никакие механические и кибернетические модели не помогут. Вот сделали искусственного мышонка и пускают его в лабиринт, датчики всякие чувствительные при нем. Он попытается туда, попытается сюда, найдет дорогу. У него же запоминающее устройство, и потом эту дорогу он сразу находит. Внешне все как в жизни, а по существу – ничего общего. Это как в ковбойской пословице: никому еще не удавалось силком напоить лошадь. Поэтому машина – штука дрессированная, а живое существо – самодеятельное. А как же!
– И больше мне не попадайся, – сказал Глеб без всякой логики.
– Это ясно, – сказал Сапожников. – Так вот запомни, когда сам приползешь…
– Я? – перебил Глеб.
И они расстались.
И впервые после ссоры Сапожников увидел Глеба на совещании, когда профессор Филидоров громил его и теперь уже барбарисовский двигатель. Глеб был ласковый и улыбался, как улыбаются у них в научном Зазеркалье чеширские коты. Запонки его мерцали, и Сапожников вдруг понял, почему он, Сапожников, проектирует этот провальный двигатель именно с Барбарисовым. Это ведь Глеб велел Барбарисову связываться с Сапожниковым. Вот так. В порядке старой дружбы.
Глеб ничем не рисковал. Если вдруг Сапожников придумал толковый двигатель, то Глеб – участник-вдохновитель. Если же нет – горит Барбарисов, ну и, конечно, Сапожников. Да, собственно, как горит Барбарисов? Ну, помог Сапожникову по совету Глеба разобраться. И все. Бредни, и все! Это блистательно доказал Филидоров.
Доказывал, доказывал, а потом вдруг устал, что ли, вытер лоб белейшим платком и сказал:
– Прошу сделать перерыв.
Филидорову дали воды, а Глеб смотрел на свои ногти.
Ну что ж, Сапожников, реванш так реванш. С видеозаписью Глеб ошибся, вышла промашечка, старая идея твоя оказалась триумфально верна. С мышонком Глеб тоже маленько перебрал: действительно, жизнь оказалась сложнее и не состояла из рефлексов, по крайней мере очевидных, но вот с двигателем у Сапожникова полный затык и кранты, выражаясь научно. Ну и, естественно, идиотская идея вдохновения – чистая фантастика.
Вот так-то.
Сапожников вспомнил, как, возвращаясь из Киева, увидел на перроне Глеба, который предложил Сапожникову подвезти его, куда ему надо. Доктор Шура поехал с ними.
Когда они шли к машине, доктор Шура озабоченно спросил:
– Ну что слышно насчет того?
