Они вышли из читального зала в темный тамбур, потом на холодную улицу, и она заперла дверь на ключ. Как будто они из чужого мира вошли в свой и заперлись на ключ. Сумерки. Сырость. Запах мокрых листьев под ногами.
– Смотри, живой, – сказала она. – Я думала, ты убит.
Они шли медленно.
– Твои живы?
– Да, – сказал Сапожников. – А твои?
– Убивать было некого.
Он взял ее за руку. Она отняла.
– Объясните мне, – сказал Сапожников.
– Не надо.
– Вы не помните?
– Не надо.
Она остановилась у подъезда и стала смотреть на носки своих туфель, потом на него исподлобья.
– Лида, я выяснил, – сказал Сапожников. – Д’Артаньян не армянин.
– Ну… – сказала она. – Иди…
Сапожников ушел.
Сидел в сквере на мокрой скамье, пока не промок.
Потом перешел улицу и вошел в подъезд. Хотел позвонить на втором этаже, не нашел звонка. Хотел постучать, но она открыла дверь сама, впустила его в переднюю, запахивая халат. В полутьме они прошли в ее комнату. На табуретке красным глазом сияла спираль электроплитки.
Она не раздеваясь легла под одеяло, высвободилась из халата и кинула его на стул.
– Скорей… – сказала она.
Когда они глядели в потолок и Сапожников курил, она сказала:
– И больше никогда не приходи.
– Приду.
– Ничего нельзя вспоминать.
– Почему?
– Не знаю.
– У меня никогда потом так не было, как тогда с тобой.
– И у меня, – сказала она. – Потому и не надо.
Никто не знает, почему мужчине и женщине надо быть вместе. Потому что хочется? А если перестало хотеться? Надо бороться с собой? А кому из них? Тому, кому первому перестало хотеться? А можно жить с тем, кто с собой борется?
– Неужели жизнь прошла? – спросила она.
А Сапожников, конечно, не догадывался, что ему или ей на роду написано. А если бы догадался, что ему на роду написано, то вцепился бы в эту дуру мертвой хваткой и не послушал бы ее горделивого приказа не приходить.
Глава 18
Перегрузка
Сапожников всегда знал, когда будет авария, хотя не часто мог ее предотвратить. Понимающих его людей в этот момент не находилось. А потом уже все было поздно. Собирались вместе и вспоминали про Сапожникова. Он не отказывался. Зачем? В нем всегда жила надежда, что, может быть, в другой раз послушаются. Иногда бывало и так. Прислушивались, аварию проскакивали благополучно. Но в этом случае о Сапожникове уже не вспоминали. Разве композитор-профессионал захочет вспомнить, от какой уличной песенки он оттолкнулся, когда сочинял свой шлягер?
Сапожников всегда знал, когда будет авария. Тут не было никакой мистики. Старый охотник знает, когда в лесу зверь. Одни говорят, что это шестое чувство, другие – жизненный опыт, а третьи, что, мол, за битого двух небитых дают и то не берут, а Сапожников был жизнью бит многажды, но не очень верил, что только в этом дело.
Последние дни Сапожников толкался среди рабочих и понял, что авария на носу. Чересчур все было гладко для работы, которую собирались сдавать комиссии.
Да не потому, что люди, сооружавшие этот конвейер, халтурили или еще как-нибудь иначе проявляли свою самодеятельность. Просто это носилось в воздухе, в морозном ночном воздухе, пробитом светом прожекторов.
«Что же это получается? – думал Сапожников. – Все канатно-ленточное хозяйство работает как заводное, и автоматика срабатывает. Полуторакилометровый механизм при пробных пусках исправно тянет руду из шахты, не конвейер, а невеста, ну прямо под венец. И крыть нечем».
– Чего ты беспокоишься? – сказал Виктор. – Показания приборов отличные.
Сапожников только сопел.
Они стояли и слушали, как рокочет бесконечная лента, и смотрели, как масляно вращаются ведущие звездочки.
– Лифт, – сказал Генка.
– Что?
– Не конвейер, а лифт, – сказал Генка, снял рукавицы и зажал пальцами уши.
Сапожников сделал то же самое.
Гул стал тихим, ровным и каким-то неустойчивым. Он оглянулся на Виктора. Тот что-то кричал. Сапожников опустил руки.
– …во! – докричал что-то Виктор.
– Что?
– Я говорю, это ничего!
– Что ничего?
– Есть небольшие перегрузки, но это ничего!
– Виктор, это шахта, – сказал Сапожников. – Ты с этим не сталкивался. Маленькая перегрузка может мгновенно стать завалом. Все будет рваться и лететь к черту. Генка, давай еще прозванивай всю схему.
– Не учи меня, – сказал Виктор.
– Правильно, – сказал Блинов.
Он подошел к пульту веселый, в расстегнутом полушубке и сдвинутой на затылок пыжиковой шапке.
– Я думаю, можно подписывать акт, а послезавтра ту-ту – и вы уже в Москве. Я вам завидую. Поработали вы классно. Я специально сообщу об этом в вашу контору.
– Мы еще не начинали работать, – сказал Сапожников и протянул Блинову «Краснопресненские».
Они давно уже разыгрывали восхищение друг другом, и было ясно, что и эта авария тоже приближается.
– Мне кажется, – сказал Блинов, закуривая, – что вы меня все время хотите поддеть чем-то… Я говорю – я принимаю у вас работу… ваш участок работы. А всю работу будет принимать комиссия согласно договору.
– А я вам ее не сдаю…
– Аварийная автоматика работает отлично. В чем дело?
– У вас питатели работали плохо, плохо подавали руду. Образовались завалы… Совсем недавно…
– Это уж не ваша забота.
Блинов бросил сигарету на землю, топнул по ней, и ее тут же умелó. Вверху под прожекторами летел колючий снег. За забором шахтного двора стояло бурое зарево. Небо было бурое от далеких коксовых батарей.
– Да вы не обижайтесь, – сказал Сапожников. – Датчики показывают перегрузку на сгибах. А ведь конвейер еще не гоняли как следует.
– Да-да… конечно, – сказал Блинов. – Вот сейчас и попробуем.
– В смысле прозвоним схему – тогда попробуем, – сказал Генка.
– Щекотеев! Костин! – крикнул Блинов. – Передайте там вниз! Сейчас погоним на повышенном режиме!
Потом он повернулся к ним с улыбкой. Но это была не улыбка. Просто он так щурился от ветра.
– Я моложе вас, товарищ Сапожников, – сказал он, – но хочу дать вам совет. Вы очень эмоциональный человек… Вы…
– Летом, летом… – сказал Сапожников. – Летом будете советовать. Сейчас чересчур холодно.
