Выбежали на летное поле, а там такая картина: на ветру стоят четыре самолета и винты воют, у кого один, у кого два. Тоскливое пустынное поле.
– Скорей, скорей, бегите за мной! – со злостью, со слезой кричит начальница. – Ну что я с вами буду делать?.. Здесь же билетов фактически никогда не продают!
И тут подходит давешний мужик, который им насчет гастронома объяснял и уши потирал от холода, когда они за бутылкой бегали, и был синий рассвет, а потом стал розовым, и они на жердочках обнимались. Уже воспоминания, черт возьми! Теперь мужик в замасленном комбинезоне, и уши не потирает, и спокойно так говорит:
– А ваш самолет-то еще не улетел. Вон он стоит на старте.
Они видят самолет, который не заметили сразу, и этот самолет сдвигается с места – доезжает до самого конца, разворачивается, тут он может брать разгон, и стартовик стоит рядом с ним.
– Так давайте бежим туда скорей, – говорит Сапожников.
А давешний мужик говорит спокойно:
– Да не догоните.
Виктор сказал начальнице:
– Немедленно бегите к радисту… задержите самолет.
И в тот момент, когда начальница убежала, они с ужасом увидели, что самолет разворачивается на дорожке, на разгон пошел… Едет…
Сапожников впервые подумал: «Почему такая паника? Почему такой страх?! Ну не сядем на этот, сядем на другой, ведь не война же, не гибель?» И опять ужаснулся и понял, что он по-детски загадал: если улетим на этом самолете, значит, будет жизнь, если нет – нет. Вот какая боязнь отстать от эшелона – смешно, в конце концов… «Кто может, смейтесь, – подумал Сапожников. – А я не могу».
Тут самолет подъезжает прямо к зданию вокзала и останавливается. Открывается дверца, бежит обратно начальница, не успела сказать радисту, – видимо, сам догадался.
Опустился трап – железная плоская лесенка на крючках, – и они побежали к трапу.
– Только ни с кем не спорить, – сказал Сапожников. – Молча. Не отвечать ни на одно слово.
Генка полез первый, за ним Виктор. Сапожников чмокнул начальницу в щеку и сказал спасибо.
– Что вы наделали! Мне теперь голову оторвут, – сказала она.
Кто ей голову оторвет, Сапожников не понял.
Он влез по трапу и услышал дикий крик:
– Трое суток ждали!.. Сию секунду закроют небо!.. У нас дети!.. Они здесь амуры разыгрывают, а мы опять на сутки застрянем.
Постепенно крики затихли.
Пассажирские самолеты улетали, как эскадрилья.
– А ты им еще талончики добывал, – сказал Генка Сапожникову.
– Последний раз видим солнышко, – сказал Генка, когда самолет пробился через облака и лица пассажиров стали розовые. – А там ночка темная на полгода. Вечная мерзлота. Летом на полметра оттаивает.
Летчик прошел по проходу и сказал сердито, но довольно спокойным голосом по сравнению с криком, которым их встретили:
– Так нельзя, товарищи. Это все-таки не железная дорога.
– Чертова телеграмма, – сказал Генка Сапожникову. – Если бы не она, я бы и бегать не стал, плюнул.
– Срочно мы им понадобились, – сказал Виктор.
Он совсем задохся. Набегались за это утро. Не инженеры, а кенгуру какие-то, честное слово.
– Всегда одна и та же ловушка, – сказал он. – Вернее, приманка… Блинов знает, что делает.
И Сапожников с ним согласился. Блинов ударил без промаха. Сапожникову только неприятно было, что Блинов, может быть, знает, что они тают от доброго слова, и поэтому будет излучать профсоюзную ласку. Но у него это быстро пройдет, когда Сапожников возьмется за конвейер как надо и все увидят, что Сапожников – бог в автоматике, и полуторакилометровая лента потянет уголек из шахты наружу.
Глава 15
Времяворот
«Знаменитая заслуженная артистка, иллюзионистка поэзии, красоты, грации, пластики, художества и науки Ля Белла Франкарио, италианка. Артистка, имея великолепное сложение, принимает перед экраном требуемые картиной позы. Пять программ. Исключительно для взрослых».
Такие объявления сопровождали Сапожникова всю жизнь. Отец вваливался в дом огромный, красивый, с хохотом швырял на стол афиши и читал объявления и анонсы.
– Запомни, – сказал отец, – работа должна выглядеть так, как будто ее делали играючи.
Сапожников запомнил.
И Пушкина полюбил, а Достоевского не полюбил. Ну это его частное дело, верно? Каждый имеет право на своего классика и свои причуды. Вон ведь и Пастернак мечтал под конец жизни впасть, как в ересь, в неслыханную простоту. И если Сапожников видел, что ученый или артист держится таинственно, как загипнотизированная курица, ему хотелось крикнуть простакам: «Пан Козлевич, берегитесь, вас охмуряют ксендзы!»
Простота – это не элементарность. Простота дело таинственное. Помните «Даму с горностаем»? Или «Мадонну Литту»? Или руки Моны Лизы? Леонардо их писал из маленького города Винчи, бастард, незаконный сын нотариуса.
– А как ты борешься? – спросил Сапожников отца. – По правде или для цирка?
– Не знаю, – сказал отец.
– Мне говорили, ты всех кладешь, – сказал Сапожников. – Ты самый сильный?
– Под настроение, – ответил отец. – Не люблю чемпионов. Сопят, воняют.
– А зачем бороться?
– Как зачем?.. Для веселья, – сказал отец.
– Я в секцию бокса пойду, – сказал Сапожников.
– Можно, – согласился отец. – Можно и бокс, если играючи.
Сапожников вспомнил этот разговор, когда увидел Кассиуса Клея и Фрезера. Кассиус делал что хотел, а Фрезер сопел и бил Кассиуса. А потом Фрезер упал.
Тренер у Сапожникова был Богаев, худой человек. Первый чемпион-олимпиец. Об этом теперь забыли, а зря. Была в двадцатых годах всемирная рабочая олимпиада. Забыли рабочую олимпиаду. Была она для веселья, а теперь другой раз смотришь – сопят. И еще грудные дети вращаются. На брусьях. С пустышками во рту. Дети с вывернутыми в обратную сторону биографиями, где начинают с триумфа, а потом всю жизнь его вспоминают. А жизнь не состоит из триумфов, дети-то, может, и сильные, да вот, ставши взрослыми, не опростоволосились бы.
Богаев Сапожникова взял.
– Ты игру понимаешь, – сказал он.
А давным-давно Богаев Маяковского тренировал.
– …Просто частицы в веществе не изнутри друг к другу притягивает, а снаружи в кучу сгоняет. Как щепки в водовороте, – сказал Сапожников.
– Какое странное предположение, – сказал учитель.
Сапожников, когда вырос и вернулся с войны, потом много раз в жизни слышал эту фразу. И каждый раз ее произносил думающий человек, а все остальные или разговор переводили, или слюной брызгали. Но не сразу. Примерно сутки дозревали, а потом переставали здороваться. Как будто Сапожников у них трешку спер. Или уверенность.
