– Четвертый закрыт, – сказал им на улице сонный дядька в кепке. – Придется вам в первый бежать.
Рассвет стал розовым.
– Далеко это? – спросили они.
– Нет, близко. Минут семь. За угол, пройти новостройку, ну а там увидите.
Дядька потер уши и ушел.
– Рискованно, – сказал Виктор.
– Вы как хотите, а я хочу бутылку достать, – сказал Сапожников.
– Ну, побежали, – сказал Фролов.
– Побежали.
И тут начался кошмар.
Они бежали по узким дощечкам мимо строящихся домов, и тут навстречу им люди двинулись на работу, и разойтись нельзя, начались объятия на жердочках. А люди все шли и шли, нескончаемая цепочка людей, и с каждым надо было обняться, чтобы сделать шаг вперед, и обратно повернуть нельзя, ну точь-в-точь как в жизни. Наконец они вырвались на улицу и побежали мимо обыкновенных новых четырехэтажных домов. Они бежали, прогоняли холодный воздух через легкие, сонная кислятина полета испарилась из мозгов, и на душе было просторно и ветрено. И Сапожникову теперь было все равно, опоздают они на самолет или нет.
Он знал это состояние безвольной решимости, когда не надо никуда стремиться и хорошо там, где стоишь, бежишь – живешь, в общем. Многие боятся толпы, барахтаются, а Сапожников любил, когда толчея, когда толпа тебя несет, куда – сам не знаешь. Не надо только барахтаться.
Булыжная мостовая, деревянные высокие тротуары, модерновый магазин, а за окнами вид на замерзшие огороды.
Схватили бутылку – глядь, а она московская. Побежали обратно, и у новостроек все сначала – стали пробираться с объятиями.
– Куда?.. Куда?..
– Граждане, на самолет опаздываем, – резво отвечал Сапожников, и ему пришло в голову, что бутылка, за которой они бегали, – это предлог для объятий. Впрочем, это с ним бывало довольно часто, и не с ним одним.
Хмурые попутчики галопировали рядом. Всем троим пот заливал глаза. Они мчались, как говорится, теряя тапочки, и самолеты гудели в сплошной облачности. Но это были не их самолеты. Самолеты Сапожникова давно уже улетели, а у Генки и Виктора не прилетали еще.
На аэродроме даже столовую еще не открыли.
Ну, открыли столовую. Люди стали в очередь, получили талончики в кассе. А тут объявили посадку, все побросали талончики, ринулись к самолету, посидели минут двадцать. Посадку отменили.
– Хочешь быстро – летай на самолете, – сказал Фролов. – Хочешь вовремя – поезжай в поезде.
Они пошли к столовой.
И Сапожников опять увидел очередь в кассу. Он удивился, и ему объяснили, что те талончики, которые побросали, пропали и надо выбивать новые.
Тогда Сапожников разыскал начальницу в фуражке и сказал ей, чтобы немедленно возвратили людям деньги.
– А вы кто такой? – спросила начальница.
– Неважно. Требую, и все, – сказал Сапожников.
Та улыбнулась эдак с толком и сказала:
– А что вы можете сделать? Жаловаться? Жалуйтесь. Трасса северная? Условия особые. Полетайте-ка, поработайте.
– Что я могу сделать? – спросил Сапожников. – А вот я пойду в клуб, и сорву фотографии с доски почета, и отвезу в ГВФ.
У начальницы вытянулось лицо.
– Да что вы! С доски почета за талончики?
– Не за талончики, а за нахальство.
– Это же политически неверно, – сказала начальница обалдело. – Вы знаете, какой эффект?
– Я и хочу эффекта, – сказал Сапожников и пошел прочь.
– Гражданин… постойте… – сказала начальница ему вслед.
– Накормите людей и верните деньги.
– Так бы и сказали! – крикнула начальница и отошла в сторону размахивать руками перед хмурой женщиной в наколке и в переднике поверх пальто.
После этого Сапожников с приятелями поели и закусили компотиком, а водку пить почему-то не стали и вышли на воздух, и тут они увидели начальницу, которая стояла на крыльце и глядела в сторону.
– Вы Сапожников, – спросила она, обращаясь к Сапожникову утвердительно. – Вам телеграмма-молния.
И Сапожников прочел: «Беспокоюсь здоровье, настроение. Коллектив нетерпением ждет приезда. Блинов».
– Бред, – сказал Сапожников. – Почему коллектив беспокоится здоровье, настроение? Бред какой-то.
– Шикует Блинов, – сказал Генка.
– Аэродромы задыхаются, – сказала начальница в фуражке, обращаясь неизвестно к кому. – Раньше принимали четыре самолета, теперь по сто… Раньше десятиместные самолеты местного сообщения раз в неделю. А теперь ежедневно четыре самолета по тридцать и сто двадцать человек… Все захлебываются, и столовые тоже, а стулья гнутые, модерновые… И во всем Рэнэфе так… Не хватает красивых стюардесс. Завод выпускает самолет, а сменных летчиков не хватает, бензовозов, грязь – не хватает дорог…
Все так толково объяснила, и все только из-за проклятых талончиков и доски почета.
– Жуткая картина, – сказал Сапожников задумчиво. – По-моему, вас пора снимать с работы.
И они сошли с крыльца.
– А вообще надо летать днем, – сказал Генка.
– Любишь виды? Это для девиц, – рассмеялся Виктор.
– Нет, – объяснил Генка. – Днем кормят, а ночью Минводы. Раньше в Ту-104 отбивные давали, а теперь легкая закуска. В гробу я видел этот чай с лимоном… Видишь, самолет загружают? Два ящика загружают. А ночной рейс – один ящик, только к чаю.
Удивился Сапожников такому знанию жизни, и они обошли весь вокзал в поисках, где бы отдохнуть, потому что Сапожникову было приятно, что он человек нужный и его ждут ради реального дела и ради его сапожниковских способностей, в которые он последнее время вовсе перестал верить. А теперь это снова было как первый снег – такая свежесть души. Они увидели клуб авиаотряда, деревянное здание барачного типа, поломанные декорации на сцене, крашеные тряпки, в углу куча трубчатых раскладушек. Доска почета с портретами передовиков девять на двенадцать, кипятильный бак с краником.
– Отдых, – сказал Сапожников.
И потащил на сцену раскладушку.
– Как бы не заснуть… – сомнительно сказал Фролов, но раскладушку взял, Виктор Амазаспович тоже.
Улеглись, вытянули ноги.
Сапожников думал о телеграмме. Потому что никто не знал, а он за доброе слово готов был горы перевернуть. На этом его всегда и ловили.
Вбежала женщина и сказала:
– Самолет наш улетел.
Они подскочили.
Сапожников любил оставаться один добровольно и ужасался, когда его бросали без спросу. Это он заметил еще в войну – больше всего он боялся отстать от эшелона, хотя привык, казалось, к ситуациям и похуже.
