Сапожников лег щекой на стол и увидел того пьяницу, который месяц назад обозвал его богом. «Куда ж ты прешься, японский бог!» – сказал ему пьяница, и Сапожников понял, что стал богом и его узнают в очередях.
И тут опять загремела радиола, официантки начали танцевать танец пингвинов, а толстый пьяница стал яростно крутить твист. Потом строй официанток и гостей, красиво вскидывая ноги, прошел за спиной Сапожникова, и ресторан закрылся. А Сапожников почти протрезвел и спустился в ночной буфет, по дороге врезаясь в шествие прибывающих пассажиров.
Глава 11
Колдовство
В соседней школе девятиклассник застрелился. Дядя у него военный. Приехал в командировку, остановился ночевать, а утром выстрел – так рассказывали. Племянника в больницу. Дядьку до выяснения. Долго выясняли. Но племянник выжил и рассказал, как было дело. Дядю выпустили, а дело было так, что племянник стрелялся из-за любви.
Сапожников никак не мог постигнуть, что значит из-за любви. Но дело-то, оказывается, не в любви, а в вероломстве. Она сначала с этим племянником была, а потом не захотела с ним быть, с племянником. Сапожникову показали ее. Волосы пушистые, белокурые, а нос тонкий. Волейболистка. Глинский сказал:
– Ее все лапают.
– А ты откуда знаешь?
– И я.
– Слушай, – перебил Сапожников Глинского, – откуда у тебя шары нивелированные?
– От бильярда.
– Это же подшипники…
– Не знаю… В парке бильярд сломали, а шары разобрали, кто успел. Я успел. Я три штуки спер. А тебе подшипники зачем?
– Бумагу прожигают, – сказал Сапожников. – Если с двух сторон по бумаге кокнуть – прожигают.
– Покажи.
Сапожников показал. На тетрадном листе появилась дырка.
– Где ж прожигает? Пробил, и все. Как гвоздем, – сказал Глинский.
– А ты понюхай, – сказал Сапожников и еще раз кокнул.
Глинский понюхал.
– Паленым пахнет.
– Значит, он из-за тебя стрелялся? – спросил Сапожников.
– Нет… Ее все лапают.
– А Никонову? – спросил Сапожников.
– Нет.
– Почему?
– Она отличница, – сказал Глинский.
Ночь.
– Она от тебя без ума, – сказал Глинский.
– Без кого? – спросил Сапожников.
Переулок темный-темный, а впереди освещенная улица.
– Она так говорит, – сказал Глинский. – Она говорит, что ты ее околдовал.
– А кому говорит?
– Всем. А хочешь ее спасти? – спросил Глинский. – Я уже спасал.
– Никонову?
– Нет. Вообще. Двое сговариваются. Один пристает, а другой спасает. Хочешь Никонову спасти от меня?
– А зачем?
– Они героев любят. Я пристану, а ты спасешь. Только в темноте. А то она в школе на меня скажет.
– А почему они героев любят? – спросил Сапожников.
– А ты нет, что ли?
– Я их никогда не видел, – сказал Сапожников.
Никонова сказала глухим голосом:
– Ну тебе чего?.. Тебе чего?.. Пусти, ой, мама!.. Мама!
Сапожников перебежал улицу и схватил Глинского поперек живота. Он оглянулся и уперся Сапожникову ладонью в нос. Сапожников отпустил его. Никонова побежала. Глинский за ней. Сапожников за ним. Глинский обернулся и ударил его в лицо.
Сапожников поднялся с земли. Глинский схватил его за горло. Тогда Сапожников провел два апперкота ему в живот, а головой ударил ему в скулу. Глинский обмяк.
– Пошли, – сказал Сапожников.
И они с Никоновой вышли из переулка на светлую улицу.
Под фонарем стоял дрожащий, но совершенно целый Глинский.
– Ребята, вы откуда? – нереальным голосом спросил он.
– Там ко мне кто-то пристал, – сказала дрожащая Никонова, – а Сапожников меня спас.
– А кого же ты бил? – спросил дрожащий Глинский.
– Не знаю… – ответил дрожащий Сапожников.
– Будешь мне по физике объяснять? – спросила Никонова.
– Буду, – ответил Сапожников.
А они как раз тогда магниты проходили. Электромагнитную индукцию. Это когда одни магниты постоянные, а другие непостоянные.
Мама сказала:
– Она хорошая девочка, но не твоя.
– Почему?
– В ней колдовства нет, – сказала мама.
– А во мне есть, – сказал Сапожников.
– Кто тебе сказал? – спросила мама.
– Никонова.
– Это не твое колдовство, – сказала мама, – а ее самолюбие. Она перепутала.
– А в тебе колдовство есть?
– Было. Но пропало, – сказала мама.
– Почему?
– Потому что я его на твоего отца истратила.
На Сапожникова иногда вдруг накатывало.
Вдруг он застывал и отключался. Он не переставал видеть, и сознание его было отчетливо, но что-то в нем самом, внутри него, будто слышало движение невидимое.
И если кто-нибудь в этот момент задавал ему вопрос, он, конечно, отвечал невпопад. Удивительно было другое. Эти ответы сапожниковские потом странным образом подтверждались. А это раздражало.
Математику теперь преподавала завуч, а прежний учитель вел физику. И теперь Сапожникову приходилось круто. Завуч не любила Сапожникова, а Сапожников не любил завуча. Она ему мешала думать. Еще по устному счету нет чтобы сложить пять плюс семь равняется двенадцати, – он воображал столбик из пяти кубиков, надстраивал еще семь штук и, когда два вылезали поверх десяти, говорил – двенадцать. Казалось бы, Сапожников и завуч должны были ладить, потому что для завуча большинство вещей состояло из кубиков. А все остальное было отклонение. Но и отклонение можно было разбить на мелкие кубики, а если все равно получались отклонения, их можно было опять раздробить и так далее. А до каких пор?
– Пока они не станут круглыми, – сказал Сапожников.
– То есть? – спросила завуч.
А как раз тогда проходили понятие «бесконечность», и если делить без конца, получаются частицы, из которых эти кубики состоят.
– Ну и что? – раздраженно спросила завуч. – Это физика. А к математике какое это имеет отношение?
– Математика ведь тоже для жизни?
– Начинается… Ну и что?
Завуч хотела загнать его в угол. Вид Сапожникова вызывал у нее тоску и отвращение.
– А в жизни частицы мечутся хаотически. Броуново движение.
– Ну и что?
