Автор предупреждает, что все научные положения в романе не доказаны, в отличие от житейских фактов, которые все выдуманы.
Из рецензии Мухиной
«…Кстати о предисловии. Автор, видимо, надеется таким наивным приемом избежать критики. И характерно, что, когда его спросили, понимает ли он, что его расчет наивен, автор ответил: „Понимаю“. На вопрос, зачем же в таком случае он прибегает к дешевому приему, автор ответил: „Очень хочется“…»
Сплетня
– А говорят, Сапожников петуха купил?
– Этого ему еще недоставало.
Галиматья
Галиматья – на древнеанглийском – кушанье, составленное из разных остатков и обрезков, – ныне означает запутанную, несвязную речь. По другому объяснению, в Париже жил доктор Галли Матье, лечивший пациентов хохотом (Брокгауз и Ефрон, т. 14, с. 900).
Пролог
Выступает однажды научная дама по телевизору и показывает детские рисунки. Мухина ее фамилия. Эти, говорит, рисунки традиционные, с натуры, а вот эти нетрадиционные, поразительные рисунки с фантазией, на них кикимора нарисована. А Сапожников глядит – обыкновенная кикимора нарисована, никакой фантазии. Тоже с натуры, только с воображаемой. Вот и вся разница. Прочел ребенок сказку про кикимору, где она подробно описана, и нарисовал. Какая ж это фантазия? Это простое воображение. Да мы только тем и занимаемся, что воображаем понаслышке.
Затрепали словечко «фантазия». А фантазия – это как любовь. У Пал Палыча большая любовь к выпиливанию лобзиком. У Ромео любовь к Джульетте, а у Пал Палыча к выпиливанию – и все любовь. Или слова надо менять, или то, что за ними стоит.
Фантазия – это прозрение. Фантазия – это когда вообразишь несусветное и это оказывается правдой. Вот если б ребенок сумел увидеть в научной даме живую кикимору и это бы оказалось правдой – вот тогда фантазия. Фантазия – это прозрение. Вот о чем забыли.
А представить себе по описанию Цхалтубу, Занзибар или Пал Палыча – какое же это прозрение? Приезжаешь в Цхалтубу, а она оказывается вовсе другая. Какое же это прозрение?
На этом пока остановимся. Потому что этого объяснить нельзя. Это надо сначала прожить.
«…Я, Приск, сын Приска, на склоне лет хочу поведать о событиях сокрушительных и важных, свидетелем которых я был, чтобы не угасли они в людской памяти, столь легко затемняемой страстями.
Сегодня пришел ко мне владелец соседнего поместья и сказал:
– Приск, напиши все, что ты мне рассказывал. Оно не идет у меня из ума и сердца. Ходят слухи о новом нашествии савроматов, я буду прятать в тайники самое ценное имущество. Но кто знает, что сегодня ценно, а что нет, когда люди сошли с ума и царства колеблются. Запиши, Приск, все, что ты мне рассказывал, и мы спрячем свиток в амфору, неподвластную времени, и зальем ее воском, выдержанным на солнце. И зароем в землю в неприметном месте, чтобы, когда схлынет нашествие или утвердится новое царство, можно было продать твое повествование новому властителю. Потому что опыт жизни показывает, что…»
…Бульдозерист Чоботов собрал осколки глиняного старинного горшка и немного подумал – стоит ли связываться? И так уже план дорожных работ трещал по швам, а до конца квартала оставалось десять дней. Но потом все же заглушил мотор и сказал Мишке Греку, непутевому мужчине, чтобы позвали Аркадия Максимовича.
Аркадий Максимович пришел. Чоботов стал есть ставриду, потому что он любил есть ставриду, а Аркадий Максимович начал по-собачьи рыться в развороченной земле и махать своими кисточками, и стало ясно, что дорогу они проложат примерно лет через двадцать, аккурат ко второму кварталу двухтысячного года.
А потом Чоботов доел ставриду и увидел, что Аркадий Максимович сидит на земле, держит в руках коричневый рулон и плачет.
Море было спокойное в этот вечер, а над горой Митридат стояло неподвижное розовое облако.
Сапожникова всегда поражало, что научные люди относятся к некоторым проблемам со злорадством и негодованием. И даже просто интерес к этим проблемам грозит человеку потерей респектабельности.
– Ну почему же вы так мучаетесь и страдаете, Аркадий Максимович? – спросил Сапожников у Фетисова. – Ведь если вам пришла в голову мысль, то ведь она же пришла вам в голову почему-нибудь?
– Так-то оно так… – ответил Аркадий Максимович.
– Ведь ничего из ничего не рождается, закон сохранения энергии не велит. Все из чего-нибудь во что-нибудь перетекает, – сказал Сапожников. – Значит, были у вас причины, чтобы появилась эта мысль. Вот и исследуйте все это дело, если оно вас волнует. Почему вы должны отгонять ее от себя, как будто она гулящая девка, а вы неустойчивый монашек?
– Так-то оно так, – сказал Аркадий Максимович. – Но вокруг проблемы Атлантиды образовался такой моральный климат, что ученого, который за нее возьмется, будут раздраженно и свысока оплевывать, как будто он еще один псих, который вечный двигатель изобрел.
– Ну и что особенного? – сказал Сапожников. – Я вечный двигатель изобрел.
– То есть как? – спросил Аркадий Максимович Фетисов. – Вы же сами говорите, что энергию нельзя получить из ничего?!
– А зачем ее брать из ничего? – спросил Сапожников. – Надо ее брать из чего-нибудь.
– Но тогда это не будет вечный двигатель.
– Материя движется вечно. Если на пути движения поставить вертушку, то она будет давать электричество.
Аркадий Максимович догадался, что Сапожников говорит серьезно, и посмотрел на него с испугом.
Так они познакомились – Аркадий Максимович, который занимался историческими науками, и Сапожников, который историческими науками не занимался, однако был битком набит бесчисленными историями и разными байками. У него этих баек было сколько хочешь.
А работал он тогда инженером в Проммонтажавтоматике, в просторечье называемой шарашмонтажконторой широкого профиля, и выезжал по ее указанию в различные места нашей необъятной родины, если там не ладилась какая-нибудь автоматика. Он туда приезжал, беседовал с этой автоматикой по душам, что-нибудь в ней ломал иногда и даже не велел чинить, после чего эта автоматика почему-то начинала работать и перепуганное начальство пыталось устроить банкет. Сапожников от банкетов уклонялся, потому что пил редко и помногу, но это он проделывал один, и к работе это не имело никакого отношения, и к автоматике тоже.
Так они и познакомились и задружились с Аркадием Максимовичем, тайным атлантологом, который пил часто и по капельке. И потому он и Сапожников не совпадали по фазе и не могли друг другу причинить вред, а были друг для друга как бы помехопоглощающими устройствами. Их души взаимно укреплялись и распрямлялись во время нечастых их встреч, и им приходили в голову всякие забавные мысли, которые могли бы принести пользу человечеству, утомленному высшим образованием.
Если говорить правду, то надо сказать, что у Сапожникова была одна странная черта, которая влияла во многом на его резвую судьбу, – он любил доигрывать чужие проигранные партии. Он чинил двери, ремонтировал матрацы, покрывал лаком чужие осыпающиеся картины, доделывал чужие рацпредложения, разрабатывал пустую породу; влезал в чужие запутанные судьбы, и ему казалось, что семь раз отмерить для того, чтобы отрубить, чудовищно мало и все, что может быть починено, должно быть починено и сможет работать. Короче, он занимался тем, чем занимался крыловский петух, – искал в навозе жемчуг. Две трети его попыток, ясное дело, кончались крахом и прахом, и тогда он упорно и назидательно читал себе переделанную крыловскую басню, которая у него кончалась тем, что жемчужина, найденная петухом, оказывалась застывшим фекалием, и мораль была переделана соответственно: знать, петуху урок был нужен, чтоб не искал в дерьме жемчужин. Но басня не помогала, и снова Сапожников разрабатывал брошенные штреки, танцевал с девушками, которых никто не приглашает, признавал терапию и неважно относился к хирургии.
