– …Мы работники всемирной… великой армии труда…
И смолк.
Правительство подтвердило:
– Продолжать.
Великий гимн ушел в космос.
– Мы вас поняли, – пришел ответ.
Звездолет осторожно опустился во Внукове.
Гошка лежал ничком на тахте, накрыв голову курткой. Я огляделся. Телевизор не был включен. За стеной орало радио.
– Гошка, – позвал я, – машина внизу. Катим во Внуково.
Плечи его вздрагивали.
– Ты что, старик? Ведь все как ты хотел!.. – сказал я.
Я наклонился над ним и приподнял куртку. Он обернул ко мне белое лицо.
– Никто не поверит, – сказал он. – Никто… Я же все это видел раньше. Никто…
Дико зазвонил телефон.
– Гошка, – кричал далекий Аносов, – Гошка, немедленно приезжай… Костя, это ты?.. Хватай его и вези сюда… Это она, та самая… которую мы сочинили в детстве из фотографий, которую ты вырубил из дерева… которую нашли в Африке… Гошка, приезжай, – орала трубка. – Ей на вид гораздо меньше двенадцати тысяч лет…
Когда мы примчались во Внуково, толпа растекалась по аэродрому, в воздухе кружились вертолеты, а с грузовиков лопатами прямо на бетонные плиты вокруг звездолета скидывали цветы.
– Пропустите, – сказала она, глядя поверх голов.
Не сразу все поняли. А потом поняли.
И мы поняли только тогда, когда вокруг нас образовалась испуганная пустота, которая стала шириться впереди нас и превратилась в дорогу к звездолету.
– Идите, идите, – раздались голоса. – Она зовет.
Гошка стоял, закрыв глаза, старый-старый.
Мы взяли его под руки и двинулись втроем. Как на похоронах.
Она сошла по ступенькам.
– Двенадцать тысяч лет ты любил меня, – сказала она. – Я пришла.
Гошка открыл глаза, и мы подумали: где мы видели этого человека? И тут же вспомнили. Мы видели его у нас во дворе, на Благуше, много лет назад.
Гошка стоял молодой, семнадцатилетний, «Как прекрасно почувствовать единство целого комплекса явлений, которые при непосредственном восприятии кажутся разрозненными», – сказал Эйнштейн.
Конечно, это должно производить ошеломляющее впечатление, когда человек вдруг высказывает некое предположение, не имеющее никаких оснований, и все говорят – чушь, а именно оно и подтверждается. И тогда окружающие говорят, что, в общем, это все давно известно, и вспоминают тысячу подтверждений. Только почему-то на эти факты никто не обращал внимания, пока кто-то не связал их в своем сознании и не высказал на первый взгляд нелепую мысль.
Дальше пропускаю почти все. Нет ни красок, ни линий, все пока еще дрожит и переливается в перламутровом тумане.
Хочу только рассказать об одном разговоре. Надо рассказать.
Разговор этот происходил в скверике возле Музея изобразительных искусств на Волхонке.
Шли посетители, поднимались по каменным ступеням посмотреть на слепки старых богов, а мы сидели на скамеечке и разговаривали с марсианином.
Нет, не с тем, первым, а с этим, настоящим. Он был как все мы и поэтому незаметен. Но, только разговаривая с ним, понимаешь: нет, все другое. За его лицом, за внешностью угадывался другой мир, другой опыт, нормы других отношений. Другая норма ощущалась в его взгляде – вот в чем дело.
И потом это их мышление по «сути», а не по «словам», и мгновенное понимание. Вдруг благодарит ни за что, вдруг оборачивается вопросительно. Никак сразу не ухватишь, какие куски пропустить в речи, чтобы не топтаться на очевидном. Такое впечатление, что тебя заставляют говорить не прозой, а по логике стиха.
– Мы улетаем, – сказал он.
– Я понимаю, – сказал я.
– Теперь вернемся скоро.
Но на самом деле я многого еще не понимал. И он видел это.
– А как же вы все-таки прилетели? – спросил я. – Вы же говорите, что у вас не развита техника.
– Вы не поняли: она у нас развита, но развитие ее шло путем, противоположным вашему. Мы уже очень давно умеем путешествовать за пределы планеты, но мы почти не умеем добывать энергию. Она всегда у нас была даровая. Теперь положение изменилось. И давайте взаимно учиться.
– Передайте Аносову – он на верном пути. Но важна не только энцефалограмма, важен весь спектр биотоков человека. И еще. Вам. Запомните. Внешность выстроена по законам, внешность, не маска, маска – это ложь. Поэтому одним нужно продление внешности внутрь, а другим выведение внутреннего мира наружу. Я еще плохо говорю словами. Понятно?
– Понятно, – сказал я. – Но ответьте. Наука стремится перейти дозволенную грань и вступает в противоречие с этикой. Как снять противоречие? Часто между людьми стена из воздуха.
– Преодоление отчужденности равно преодолению этического барьера, это не прорыв в психологию, как думал Аносов. Этический барьер – вот чем займется ваша наука теперь. Человек не средство, а цель. Человек – это пункт встречи всей вселенной. Кто думает иначе, тот…
– Мещанин, – подсказал я.
– Да. Главный ваш враг, – сказал он. – Это есть ваш последний и решительный бой…
– А ваш?
– И наш, – сказал он. – Но мы прилетели перенять ваш опыт… У нас развитие шло другим путем.
У них развитие пошло не по линии техники, а по линии саморазвития. За технику они только сейчас берутся всерьез, уже готовые к ней нравственно.
– Как это получилось? – спросил я.
На Земле использование атомного распада есть венец развития материальной культуры, цивилизации, а у них это начало. У них там сложились такие условия, что урановые источники были для них в древности как для наших неандертальцев головни из лесного пожара. У них не было нужды обеспечивать внешнюю жизнь, поэтому их история – это в основном развитие жизни внутренней. Только теперь стали иссякать природные источники энергии, и они нуждаются в нашем внешнем опыте и принесли нам плоды опыта внутреннего.
Вот почему они до сих пор не прилетали. И мы не успели тоже.
Теперь спокойно. Теперь я должен рассказать нечто, что переворачивает все обычные представления и что тогда показалось мне убедительным, как аксиома, а теперь, после их отлета, похоже на фантастику.
Слушайте. Они уже прилетали один раз.
Они прилетали и застали расу прекрасных людей и поняли, что люди созрели для красоты. Помните, об этом рассказал Гомер – первый эксперимент с красотой, похожий на Лешкин эксперимент с техникой? Афина – мудрость, Гера – обыденная жизнь, Афродита – красота. Парис выбрал красоту, и Афродита открыла ему глаза на красоту Елены. Помните, что получилось тогда? Парис присвоил красоту. И началась война между людьми, увидевшими ценность красоты. Видоизменяясь в эпохах, эта война длилась до двадцатого века, пока люди сообразили, что война хуже, чем отказ от красоты, и наступила обыденность.
