– Юлий Цезарь был мещанином, – сказал я.
– Какая разница? – сказал он.
– А где гарантия, что ты меня разбудишь? – спросил я.
– Чудак! Мне необходим толковый помощник.
– Черт возьми, – сказал я, – теперь верю. Тоже вижу твой реальный интерес.
– Ну вот ты наконец-то понял. Слушай меня всегда. Я научу тебя жить.
«Откуда у него эта лексика? – подумал я. – Нет. Я не могу отказаться от этого случая. Представляется неповторимый случай узреть идеалы мещанина не снаружи, а изнутри. Именно идеалы. Не канареек, которых боялись в прошлом, не низкопоклонство перед барахлом, а свободу воли мещанина».
– Добро, – сказал я. – Спущусь в подвал. Включу общий рубильник. А ты следи за приборами.
Он поднял пистолет.
– Не дури.
– У бездарного человека сомнение выражается в недоверии, – сказал я. – Господи, с тобой невозможно работать.
– Я тебе это припомню, – прошипел он.
– Энергия нам понадобится вся, телефоны отключены, оружие и ключи у тебя. Какие тебе еще нужны гарантии?
– Ну иди…
– Боишься, – сказал я. – Эх ты!.. А еще хочешь управлять галактикой.
– Пошел вон… а то я передумаю, – сказал он. – И убью тебя… э-э… не отходя от кассы.
– Осваиваешь идиомы, трусишка, – сказал я и пошел прочь.
И мне пришло в голову, что только большой трус может мечтать о власти над миром. Так как только она может дать ему иллюзию безопасности – так он надеется, и жаль, очень жаль, что не сохранились энцефалограммы великих тиранов. Трусу необходимо попытаться завоевать мир, он не может позволить себе роскошь отказаться от этого, он же должен себя обеспечить.
И я тогда подумал: ну нет, я от этого отказаться не могу. Узнать подлинные идеалы мещанина, без вранья, на самом деле, без игры в сверхчеловека, в сильную личность, без павлиньих перьев, без игры в цинизм, узнать, так сказать, без нижнего белья, голенького, побывать в подсознании – ну нет, от такого путешествия я бы не смог отказаться. Чересчур важные сообщения я мог принести людям. А риск? Пусть будет риск. Путешествовать необходимо, жизнь сохранить не обязательно, сказал Магеллан. Меня душила ярость.
Я спустился в подвал.
Конечно, все четверо пришли, как и грозились. Господи, какое счастье, что они нарушили мой приказ не приходить!
Они все четверо сидели на большой трубе воздушного охлаждения.
– Опыт удался, – сказал я им. – Действительно, можно заглядывать друг другу в душу. Ребята, вы молодцы, что пришли. Я пень. В общем, опыт удался.
– Последний, я надеюсь? – спросила она.
– Предпоследний, – сказал я. – Двери все заперты, а ключи у него. Телефоны мы с ним отключили сами, чтобы нам не мешали, но дело в том, что у него оружие. Вы были правы, ребята. Это подонок.
– Так, – сказала она.
Парни быстро соскочили на пол и смотрели на нее. Курчавый взял лом.
– Отставить, – сказал я. – Мне надо провести последний эксперимент. Объяснять некогда. Дело касается его идеалов. Я должен знать. А вдруг что-нибудь полезное?
– Каких идеалов? – сказала она. – Вы все с ума посходили… Один потерял любовь в прошлом, другой в будущем, а третий пробует на себе отраву – хочет узнать идеалы подонка… Фантазеры несчастные!..
– Ребята, – сказал я троим, – если бы у вас был выбор: спасти себя или ее, что бы вы сделали?
Все трое кивнули.
– Ясно… Теперь вы видите? – сказал я ей.
– Я очень боюсь за вас, Алеша, – сказала она.
– Девочка, все будет хорошо, – сказал я.
Она резко подняла руку.
Я сразу понял. По лестнице шелестели шаги. Легкие, как будто бежала крыса. Потом все стихло. Потом завертелась ручка двери.
– Отвори… – сказал он из-за двери.
– Слушай, подонок, – сказал я, – иди наверх и жди меня там. Если еще раз придешь – все отменяется. Ты меня понял?
– Я буду стрелять, – сказал он.
– Лапочка, – сказал я нежно, – тебе же тогда конец. Кроме меня, никто не согласится на этот опыт, а времени у тебя до утра. Утром придут люди.
– Согласится… – неуверенно сказал он.
– Оставим глупости, – сказал я. – Мне надоело. Я иду к двери. Стреляй, сволочь. Ну!
– Ладно. Я подожду еще, – сказал он. – Только поскорей, не копайся… А почему у тебя голос дрожит?
– У меня колебания… Я борюсь с собой, – сказал я, зажимая рот курчавому и пытаясь вырвать у него железный лом.
– Ага, – сказал он. – Теперь верю.
И стал подниматься по лестнице.
Курчавого оттащили.
– Видели? – спросил я.
Все тяжело дышали.
– Счастье, что вы услышали, как он крадется, – сказал я.
– У меня большой опыт, – сказала она. – Да, надо попробовать.
– Значит, так, – сказал я, – когда стрелка покажет максимум – переведите поток на него. А меня отключите, ясно? Но не раньше… Все очень просто.
– Присядем, – сказал низкорослый.
Присели.
Потом я поднялся.
– Я уже старик, – сказал я. – Потеря небольшая. Передайте Кате, что я вел себя хорошо.
И вышел. Позади осторожно клацнул замок. Все. Пора было окунаться в грязь.
…Я пропускаю обычные картины накопления барахла и душевного ожирения, картины корысти и зависти, картины патологических страстей, войн, убийств, звериной ненависти к таланту и презрения к необыденному. Я пропускаю картины обычного удовлетворения и картины гурманства, которые, если отвлечься от частностей, были похожи на что-то вроде бани, где теплая водичка плескалась вокруг возвышающегося твердого островка, его живота. Воздух был наполнен благовонным туманом, и на этот туман проецировались возбуждающие кинокартины, чтобы фантазия его трепетала и не давала ему уснуть. А под сводами бани раздавалась классическая электронная музыка, полезная для клеток его организма.
Я пропускаю элементарные картины и перехожу к изысканным удовольствиям. К идеалу его счастья, о котором он, может быть, и сам не знал, но которое выявило и вбивало мне в мозг безжалостное усиление.
В этих изысканных удовольствиях главную роль играл я, его помощник.
Роль моя заключалась в том, что я должен был вылизывать его поясницу.
Я вылизывал ему поясницу, но должен был делать так, чтобы он этого не заметил. Чтобы это ощущалось им как легкое дуновение теплого ветерка, повышавшего его настроение и тем самым жизненный тонус. Я старался это делать так, чтобы он, упаси боже, не почувствовал ко мне благодарности, которая бы его оскорбила.
