Он нервно засмеялся.
– Тебе не кажется, что речь здесь идет о чем-то большем, чем достижение взаимопонимания? – спросил он.
– Больше здесь ничего нет. Не так мало, а? – сказал я. – Что ты имеешь в виду?
– Милочка моя, – сказал он, – речь идет о власти над миром.
Вот так так…
– Тю-ю… – сказал я, а больше ничего не мог сказать.
Он подумал.
– Я всегда знал, что ты в общем недалекий человек, – сказал он.
– Я тоже, – сказал я. – Но меня это устраивает. А как ты себе представляешь власть над миром и что вообще это означает?.. И вообще на кой черт она нам нужна?
– Ладно, последний раз тебе предлагаю, – сказал он.
– Что предлагаешь? Власть над миром?
– Да.
Тут я засмеялся.
– Весь мир, да? И чтобы у нас над ним власть?.. Ну ладно, давай. Как ты себе это представляешь?
Он задумчиво почесал нос.
– Записывать то, что есть в нас, неинтересно, – сказал он. – Тут ты прав. Мы не дети. Накопился всякий мусор обид и прочего в том же роде. Интересно будущее. А это надо вообразить. Если записать то, что я воображаю… или ты, – добавил он, подумав, – свои идеалы… как, например, я себе представляю хорошую жизнь… на самом деле… то есть все потаенные желания, все вожделения, вообще все – понимаешь?
– Ну-ну… – жадно сказал я. – Продолжай.
– А-а, – протянул он, – и тебя заело?
– Заело, – сказал я.
– Так вот. Можно будет навязать свой вариант жизни всему остальному человечеству… Больше того… Заставить его хотеть жить как мне угодно. Им будет казаться, что это добровольно.
– Ну-ну…
– Что «ну-ну»?
– А как ты это сделаешь?
– Чепуха, – сказал он. – Запускаем несколько спутников и с них ретранслируем поле на весь земной шарик.
Он так и сказал: «шарик». А я вспомнил, как мы два часа шли до бензоколонки по хрустящему снегу и какая была огромная земля на закате, а ведь всего было шесть километров. И казалось, что земля плоская, как до Магеллана, и как это было приятно.
– Представляю, – сказал я.
– Да, – сказал он. – Вот так.
И отошел к окну.
А за окном под снежком бежали люди. Власть-то была у них. А теперь, стало быть, власть будет у нас. Я никогда не задумывался над тем, люблю ли я людей. Не то чтобы кого-нибудь отдельно, а всех скопом. А сейчас вдруг понял: люблю. Я теперь могу сделать так, чтобы они все ко мне хорошо относились. Я теперь буду встречать одни улыбки, и все меня будут любить, прямо-таки обожать, и будут счастливы оттого, что любят меня больше всех. Я тогда и работать, наверно, перестану, а буду только ходить по гостям, сопьюсь, наверно, а?
– Чудовищно, – сказал я.
– Почему? – сказал он. – Им же будет казаться, что это добровольно… А раз добровольно, следовательно, и они будут счастливы… Знаешь что?..
– Что?
– Можно будет даже не запускать спутников, а воспользоваться уже летающими… Их сейчас до черта летает… На первый случай… А потом они сами будут их запускать, добровольно. Представляешь?
– Нет, – сказал я.
– Какого черта?! Ты смеешься надо мной? Скажи прямо?
– Нет, – сказал я. – Просто не представляю, какие такие у тебя идеалы, чтобы из-за них стоило хлопотать.
– А ты вполне счастлив? – спросил он.
– А как же насчет взаимопонимания всех? – спросил я.
– Значит, нет. А хочешь счастья?
– Каждый хочет.
– Можешь попробовать.
– То есть?
– Сейчас, – сказал он.
Мне это не приходило в голову.
– А кто будет пробовать? – спросил я.
– Да… это вопрос… Тот, кто попробует первый, заставит другого… ну и так далее…
– Чушь какая, – сказал я. – Ну, бросим жребий.
– Нет… – сказал он. – Жребию я бы не подчинился… Это дело слепое.
Я подумал: куда девалась его робость, его вежливость, его почтительность? Ведь когда он появился, у него вид был такой: ешь меня с маслом, и все тут, благоговею, и все дела. Посмотрели бы на него сейчас те, которые верили в его ангельские качества.
– Тогда не знаю, – сказал я.
Он весь дрожал. Рот у него всегда был маленький и женственный. Теперь он его стиснул так, что рот у него стал похож на куриную гузку.
– Есть способ, – сказал он.
– Какой?
– Борьба.
– Ты способен на то, чтобы драться со мной? – спросил я с интересом.
– Да.
Он вытащил пистолет и направил на меня. «Интересно, откуда у него оружие?» – подумал я. Он почти касался панели с пусковыми кнопками.
– Болван ты, – сказал я. – Отойди от панели. Хочешь пробовать, пробуй на мне, черт с тобой.
– Ты правду говоришь? – спросил он и взвел курок. – Я же могу проверить.
– Проверяй, пожалуйста, – я пожал плечами.
Соображать надо было быстро. Но на улице был снежок и шли люди. Теплые, мягкие парни, девушки. И все со своими собственными желаниями. Я как подумал, что этот подонок может сделать с девушками… Или со старухами. Он всегда не любил старух. Он же их просто уничтожит. Когда старушка одна идет по улице, мне плакать хочется. Я маму вспоминаю.
– Не трусь, – сказал он голосом сильного человека. – Я тебя не трону. Ты правда согласен?
– Правда.
И тут я понял. Вспомнил, кого он мне напоминает. Неудивительно, что я не сразу догадался. Мы разбаловались, отвыкли, пропал иммунитет. Привязали тип к признакам быта, к канарейкам, устарелой мебели. Мещанин. Вот кого он мне напоминает. Озверелого мещанина. Резерв фашизма. Самый загадочный феномен предыдущей исторической эпохи, последний социально исторический тип. С исчезновением классов можно уже говорить только о типе психологическом. И я подумал: «Интересно, черт возьми, а что, если попробовать?»
– Попробуем, – сказал я.
– Смотри, без дураков.
– Дураков нет, – сказал я. – Я вступаю с тобой в коалицию. Тебе всегда будет нужен смышленый помощник.
Он не сразу заговорил, сначала помолчал.
– Теперь верю, – сказал он.
– Господи, почему? – спросил я.
– Я вижу у тебя реальный интерес. Возможность уцелеть заставляет тебя согласиться на ограничение твоих вожделений.
– Да, на ограничение, – сказал я.
– Не горюй, – доброжелательно и презрительно сказал он. – И потому это все временно. Для меня это только начало. Потом я улечу, и ты останешься хозяином земли. Ну, конечно, с подчинением центральной планете, которую я выберу в Солнечной системе. А потом в галактике. Земля, конечно, провинция, но еще Юлий Цезарь сказал: лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе. Так что не огорчайся.
