Глава 12
О добрых делах, которые не остаются безнаказанными
И была в каждом Драконе суть Сестры и суть Брата, Свет и Тьма, Жизнь и Смерть. Но не поровну досталось детям от родителей: Красный, Оранжевый и Лиловый Драконы больше походили на отца, а Синий, Голубой и Зеленый – на мать. Только Золотой Дракон унаследовал поровну от Хисса и Райны, и сутью его стало равновесие Сумрака.
Катрены Двуединства
16 день пыльника, через 3 дня после битвы в Олойском ущелье
Тавосса, городок к западу от Кардалоны
Шуалейда
Жаркое пахло старой мертвечиной.
Шуалейда отбросила вилку и выскочила из-за стола, прижимая салфетку ко рту. Подбежала к распахнутому в сумерки окну, вдохнула предгрозовую влажность, пропитанную сладостью жасмина пополам с гноем, – и желудок скрутило спазмами.
Тут же в запертую дверь ударил тяжелый кулак.
– Что случилось? Тебе нехорошо? – Медный подергал дверь. – Открой!
– Ничего, – выдавила Шу. – Оставь меня. Пожалуйста.
– Может быть, принести тебе воды?..
– Нет! – крикнула Шу и снова закашлялась. – Я ничего не хочу. Доброй ночи, Фортунато. Я буду спать.
Несколько мгновений висела тишина, лишь за окном шелестел сад и где-то далеко рокотал гром.
– Добрых снов, Шу, – в тон грому пророкотал Медный и ушел.
Шу вернулась к столу, оглядела фрукты, пирожные, паштет, – и снова к горлу подкатила тошнота. Поварские изыски воняли ненавистью, в точности как слуги и домочадцы гостеприимного шера, как сам шер, в доме которого остановился Медный.
Шу не понимала – почему? Разве она сделала что-то плохое? Разве она виновата в том, что она – сумрачная, а не светлая? Почему газеты пишут про нее гадости?
Перед глазами вновь замелькали заголовки: «Ману Одноглазый возвращается?», «Кронпринц выражает соболезнования», «Совет министров обеспокоен темным влиянием на дофина». Фортунато почти успел убрать с ее глаз газеты. Он переживает за нее. Он верит в нее. Он ничего не может сделать – только убить ее. Из милосердия.
Живот свело голодной судорогой. Схватив кувшин с водой, Шу задержала дыхание и припала к горлышку. Вода лилась на руки, на платье, но не глоталась. Горло снова сжимал спазм. Проклятье! Если бы ей налили вместо воды ужаса и боли… Если бы она посмела их съесть – просто взять то, что плещется вокруг, само…
Она закашлялась от ударившей в нос гнилостной вони и швырнула кувшин в стену. Осколки осыпали ковер, за дверью послышалось нервное шуршанье – но лакеи не решились сунуться в логово к ужасной сумасшедшей колдунье, хиссову отродью.
Трусы. Лицемеры! Если бы зурги прошли ущелье и начали грабить долину, вы бы не требовали защиты у Конвента? Вы бы сказали темному шеру Бастерхази «пойдите вон, мерзостное порождение Ургаша, мы сами защитим свои дома и своих жен»? Ненавижу!
Следом за кувшином полетели тарелки с жарким, омлетом, паштетом и пирожными – жалкие, политые брезгливостью откупные. Нет. Обойдетесь! Подавитесь вашими подачками! Провалитесь вместе с вашей худой крышей и клоповой постелью! Я, ураган и буря, должна мириться с шепотками за спиной и брезгливыми взглядами бездарной деревенщины?!
Похоже, она думала слишком громко. Или думала вслух – за дверью стало тихо и пусто. Ну и ладно. К ширхабу их всех, и Медного с его утешениями тоже.
Содрав мокрое платье, Шу натянула бриджи, сорочку, схватила солдатскую куртку с капюшоном и вылезла в окно, прямо в куст жасмина. Сад шумел, трещал на ветру и отчаянно сладко пах древесным соком и цветами, сверху летели листья и веточки, путались в растрепавшихся волосах. Чулок зацепился за куст, там же слетела туфля – Шу дернулась, оставив на ветке клок шелка, содрала остатки чулок вместе со второй туфлей и побежала прочь, к дороге. Где-то неподалеку должна быть таверна. Там никто не знает ее в лицо, никто не будет бояться и ненавидеть. Быть может, там она сможет что-то съесть?
Внутренности снова скрутило приступом голода. Страх, боль – всюду, в каждом, и нет сил закрыться, не чуять, не желать. Совсем рядом, в гостевой спальне – четверо раненых солдат. Кровь, гной, переломанные кости, вонь разложения и целые вихри боли, такой вкусной, нужной, необходимой боли, которую можно просто выпить и снова стать сильной, снова лечить… Ведь убить одного и вылечить остальных – это же хорошо! Это же правильно! И Медный поймет, Медный сказал: «Не бойся и делай что должно, это война».
– Я не темная! – крикнула Шуалейда клокочущему небу.
Небо отозвалось насмешливым рокотом грома, ветер подхватил ее плащ, закрутил и швырнул через дыру в живой изгороди прямо в дорожную пыль. Ветер играл с ней, не мог понять – почему она, сестра по сути, так слаба? Почему не летит, не поет с грозой – ведь гроза здесь, рядом, третьи сутки следует за ней от самого Олойского ущелья, словно ручная зверушка.
Гроза проводила ее до таверны, напоила свежей, ничем не воняющей водой и разогнала всех селян – по дороге Шуалейде попалась лишь сельская девчонка, загоняющая корову в ворота. До незнакомого оборванца, ловящего ртом дождь, селянке не было дела, она слишком боялась хворостины в отцовских руках…
Этот страх был так гнилостно сладок, что Шу не удержалась, слизнула его вместе с дождевыми каплями. И тут же, как из прорванной запруды, хлынули деревенские страстишки, зависть и опасения, ревность и злость, детские лихорадки и нытье прищемленных пальцев – все даром, только возьми!
На несколько мгновений Шу замерла, закрыв лицо руками. Она впитывала кожей вонь и мерзость, словно пожирающий навоз червяк, не в силах остановиться, а в висках билось: нет, я не темная, нет, не буду! Я никого больше не убью!..
Лишь когда пустота внутри, грызущая ее третьи сутки, утихла, Шуалейда отняла руки от лица и огляделась. Почему-то казалось, что сейчас вокруг нее соберутся люди, будут тыкать пальцами и кричать: ведьма, ведьма! Но деревенская площадь была пуста и темна, в редких всполохах молний виднелись лишь коновязь у дверей таверны и машущие ветвями чинары и гранаты, да светились узкие оконца той же таверны – маяком для заблудившихся в грозе путников.
Облегченно вздохнув, Шу надела мокрый насквозь капюшон и сунула руку в карман: надо было вспомнить о деньгах раньше, но вдруг что-то завалялось?
Не завалялось. Пальцы нащупали лишь дыру. И ладно. Не отступать же только потому, что нет денег!
Шу дернула дверь. Из освещенного фонарными жуками зала пахнуло жарким, вином и мужским потом, крепко настоянным на похмелье, обжорстве, похоти… Пришлось сцепить зубы и переступить порог, держась за косяк. От сумбура эмоций снова затошнило, выпитая дождевая вода подступила к горлу, но Шу пересилила себя и, сглотнув горечь, твердо пошла через зал.
Таверна «Полкабана», Тавосса
