– Не знаю, мам. Обнесло вот. Решила, что имею право любимому человеку помочь. Наворотила сама себе бог знает чего! Взлетела в небеса глупой перелетной птицей, решила в лучшее для себя заглянуть… Думала, в любовь заглядываю, а на самом деле чуть грех на душу не взяла…
– Да, дочка. Вот в этом вся соль твоей беды и есть. Нельзя в лучшее заглядывать, надо любить то, что для тебя судьба определила. В этом и есть счастье – никуда не заглядывать. Тех, кто все время заглядывает, искушение, бывает, до самых костей объедает.
– Но без искушения так трудно прожить, мам…
– Конечно, трудно. Кто спорит? Искуситься – всегда легко. А не искуситься – труднее, конечно, зато и счастливее! Надо жить, просто – жить, как бог послал, делать свое дело, по земле ходить… По весне, по лету, по осени. Видеть надо уметь, слышать… Ты знаешь, каждую весну у нас на огороде даже земля по-новому пахнет! Надо только учуять, услышать… Ой-ой… Ты чего, опять, что ль, реветь вздумала?
– Да нет, это я так… – прогундосила она, торопливо сглатывая набежавшие слезы, – просто ты говоришь очень уж вкусно – земля пахнет… Наверное, я слишком толстокожая, если ничего такого не чувствую…
– Ты – толстокожая? Ой, да ерунды-то не говори… Ты у нас девушка добрая, душевная, таких еще днем с огнем поискать. Знаешь, как наши местные бабы тебя нахваливают? Вон, любую спроси! Как в поликлинику идут, только и норовят к тебе на прием попасть! Говорят, лучше, чем ты, докторов и не видели. А уж старухи – те вообще в тебе души не чают…Нет, не наговаривай на себя, дочка!
– Не надо, мам… Никакая я не добрая, если смогла такое вытворить… Как, как я теперь с этим дальше жить стану? Так и буду в душе до конца дней грех носить?
– Нет. Не будешь. Это пройдет, дочка. Перевернется все и на место встанет, и душа со временем еще лучше прежней будет.
– Хм… Как ты говоришь, надо же! Слово в слово, как та женщина, которая со мной рядом на скамейку присела. Я и не знала, что ты у меня такая, мам…
– Какая – такая?
– Очень мудрая.
– Я-то мудрая? Ой, да не смеши! Такую мудрость каждый сам про себя сознает, только чуть позже, с возрастом. А ты у нас маленькая еще, тебе рано… Потом научишься…
Они вздохнули в унисон, сидя голова к голове, помолчали. Вдруг мать живенько встрепенулась, затрясла ее за плечо:
– Ой, Анютка, голова ж я садовая! Я же главную новость забыла тебе сообщить! Сегодня иду с работы, а навстречу мне Настя Захарова, ну, та, которая дачница, у них участок на нашей улице куплен… Ань, продают они участок-то! И дешево продают, главное! Надо брать, Ань!
– Так Леха говорил, что вроде на фабрике у вас выделяют…
– Да ну! Те участки плохие, на выезде, пока добежишь… А этот – рядом с нами! С внуками водиться сподручнее, и вообще… Нормальный дом отгрохаете, детей нарожаете…
– Ага… И дерево посадим…
– Да, и дерево, Ань! И вообще, все будет у вас хорошо…
Мать еще что-то говорила, она уже не слышала. Вдруг зашумело в ушах, потом прошло, и будто полилась сверху тихая музыка… Та самая музыка, похожая на перезвон колокольчиков, уже знакомый аккомпанемент яркого минутного откровения, в который так счастливо вписались простые ощущения, звуки – голоса мужчин с кухни, теплый бок матери, дождь лапками скребет по стеклу… Мягко скребет, вкрадчиво.
Ну, дождь. И ничего. Отойдут осенние дожди, зимние снега лягут. Потом – весна…
Почему она решила, что вся ее жизнь – дождь?
* * *
На следующий день хоронили Варю. Народу собралось много, что, в общем, соответствовало обычаю сельских похорон. Идут на похороны и стар и млад, и родственник, и сосед, и тот, кто покойного лишь понаслышке знает. Траурная процессия медленно проползла через поселок, потом поднялась на взгорок, где в окружении старых берез расположилось кладбище, сбилась плотным кольцом вокруг могилы. У гроба близкие родственники стоят, прощаются. Всех близких родственников – убитая горем Татьяна Михайловна да закаменевший лицом Александр Синельников.
Она стояла в толпе, смотрела в его скорбное красивое лицо, никак не могла отвести взгляда. Впрочем, не только скорбное лицо, но и весь облик Александра Синельникова вполне вписывались в эту горестную картину. Согбенная спина, строгие черные брюки, очень черная, до самой глубокой черной черноты куртка-френч, черные кожаные перчатки. Вот только шарф, дважды обмотанный вокруг шеи, был почему-то в черно-белую клетку. А впрочем… Ему, Александру Синельникову, наверное, виднее, какой шарф для данной ситуации подойдет. Что там у них, у модельеров, важно в одежде соблюсти? Акцент на уместность? Дресс-код? Элемент имиджа?
«…Он просто человек такой…», – услужливо прозвучал в голове Юлин приятный объясняющий голосок, – «Ему всегда важно лицо сохранить…»
Какая-то позади стоящая женщина вздохнула, произнесла сочувственно:
– Глядите, как мужик-то убивается… Лица на нем нет… Знать, любил сильно, коли так убивается. Сейчас редко таких встретишь, чтоб по-настоящему-то любили…
Что ж, молодец Александр Синельников. Правильно лицо сохраняет. Если «лица нет», значит, «лицо есть».
«…Он мастер этакое наворотить вокруг себя, знаете ли…», – снова назойливо застрекотал в ушах Юлин голосок, и она так яростно затрясла головой, выгоняя его из себя, что даже чуть повалилась на стоящего рядом Леху. Он тут же крепко подхватил ее под локоть, глянул в лицо с тревогою – что? И неожиданно громко шмыгнул носом, глотая слезы.
Она уставилась на него во все глаза… А он снова шмыгнул, жалко и виновато вздергивая вверх плечи – извините меня, мол, такого некультурного, – и воровато провел под носом указательным пальцем. Детский такой жест, быстрый, туда-сюда.
От этого его жеста горло веревкой скрутило… И воздух пошел в легкие с трудом, и задрожал там слезной правдой откровения – да вот же оно, настоящее горе, без всякого акцента на уместность и правильную сохранность лица! Вот оно, некультурное горе, сопливое, шмыгающее, суетящееся под носом указательным пальцем. А по-другому – и не умеем. Да, мы такие, дорогая насмешница Юля, и впрямь, стоит нам в этом позавидовать…
Припала к Лехиному плечу, зарыдала так громко, что на нее оглянулись. Печальные знакомые лица, все свои, Одинцовские. Вон стоят бок о бок, поддерживая друг друга, гипертонические старушки Мария Егоровна и Мария Семеновна, вон там, чуть подальше, крепкий мужик Кузин со своей женой Валькой, и Танька Селиванова тоже пришла, и Серега Обухов, что инвалидное кресло отдал, и медсестра из регистратуры Лидочка…
Леха настойчиво совал ей платок в руки, бурчал в ухо что-то свое, жалобно-успокаивающее. Взяла платок, отерла глаза, глянула поверх голов…
Привычная со взгорка открылась картинка, омытая осенним дождем. Вон там, внизу, за картофельным полем, бежит речка Одинцовка, за ней – большая ромашковая поляна, потом – богатый живностью да грибами лес. Помнится, однажды они с отцом пошли по грибы и набрели на поляну, полную подосиновиков. Вся поляна усеяна красными шляпками… А вон там, на подвесном мосту через Одинцовку, у них с Лехой первое свидание состоялось, они тогда только в восьмой класс перешли…
