– Нет… Это я ее убила… Ты не понимаешь…
– О, господи…
Тяжко вздохнув, он выудил из кармана брюк мобильник, ушел с ним на кухню. Вскоре до ее уха донеслось его тревожное, приглушенное:
– …Прямо не знаю, что и делать… Сидит, трындит чушь какую-то, все одно и тоже…Вы идете уже? Ага, хорошо…Только давайте быстрее…
– Ты кому звонишь, Леш? Родителям, что ли? Не надо, зачем…
Голос вышел высоким, пискляво-дрожащим. Леха тут же нарисовался в комнате, склонил к ней озабоченное лицо.
– Ты что-то спросила, Ань?
– Зачем, говорю, родителям-то звонил…
– А в гости позвал! Да они на подходе уже! Пусть, пусть послушают, какую чушь их доченька городит! Может, стыдно тебе станет!
– А мне и без того стыдно, Леш… Если б ты знал, как мне стыдно… Ты же ничего, ничего не знаешь… И не понимаешь…
– Да все я знаю, Ань… И все понимаю, не дурак. И что скучно тебе со мной, тоже давно понял. Ну, если хочешь, возьми и брось меня, только… Не страдай так…
Дернув кадыком, с ходу плюхнулся на диван, будто ноги больше не держали, спрятал лицо в ковшик ладоней. Она медленно опустила и подняла веки, с трудом приспосабливаясь к состоянию изумления, потом вяло закопошилась, пытаясь выползти из одеяла, как бабочка из кокона, потянула к нему руки:
– Да ты чего, Леш… Такую ерунду городишь… Как это я тебя брошу? С ума сошел?
Они бросились друг к другу, обнялись. Лехины плечи под ее руками тряслись крупной дрожью, обрывистый шепоток горячо проникал в ухо:
– Анька, Анька… Люблю я тебя, очень сильно люблю… А ты все бежишь от меня куда-то, и не от меня даже, а просто – бежишь… Остановись, Ань… Знаешь, как моя бабка когда-то говорила? Жить в хорошем да мечтать о хорошем нельзя, это грех большой… Остановись, Анька, одумайся…
Она хотела было ответить, да не смогла. Вместо слов из горла выскочила дикая слезная икота, несколько раз болезненно сотрясла диафрагму и – будто плотину прорвало. Забилась, заколыхалась в Лехиных руках рыбой-белугой, почти физически ощущая, как набухает внутри похожая на гнойный нарыв субстанция из накопленных ранее желаний, раздражения, недовольства жизнью…. Да, нельзя, нельзя мечтать о лучшем, Леха-то прав! Возжелала его для себя, пусть и невольно, на одном только подсознательном уровне, но возжелала же! До какого греха докатилась, девочку пошла убивать…
– Прости… Прости… – только и удалось выдавить из себя сквозь икоту рыданий, – прости меня, Леш…
Он в ответ подозрительно шмыгнул носом и вроде тоже чуть всхлипнул, и она вмиг перестала рыдать, отстранилась, глянула осторожно. Точно, глаза мокрые… Никогда не видела Леху – и вдруг плачущим…
– Ты что, Леш?
– Да ну тебя… – сверкнул он чистыми, будто промытыми до прозрачного фарфорового сияния белками глаз, – всю душу мне наизнанку вывернула за последние дни… Эх, был бы у меня характер покруче, наподдавал бы по заднице, и все дела…
Снова обнялись, прижались друг к другу сильно, до изнеможения. Горячие Лехины губы ткнулись в висок, в щеку, властно скользнули к губам…
От нахально заверещавшего дверного звонка вздрогнули, отскочили друг от друга, как застигнутая врасплох юная парочка.
– Это родители пришли, наверное… – с досадой произнес Леха, поднимаясь с дивана, – ишь, как скоро… Бегом бежали, что ли? Пойду, открою…
Через минуту прихожую заполонили родительские голоса, бубнящее Лехино бормотание, шорох стягиваемой с плеч мокрой одежды. Мама первая влетела в комнату, кинулась к ней заполошно:
– Анюточка, что, что? Господи, глаза-то какие убитые! Убежала от нас, как плетью подстегнутая, не объяснила ничего… Ну, померла больная на твоем участке, горе, конечно, так что же делать, Анюточка? Ты же врач, тебе нельзя…
– Кать, да они, похоже, тут на пару рыдают! Оба два! – подкрался с другого боку отец, сел рядом. – Ты посмотри, посмотри на Леху-то!
– Может, все-таки объясните, ребятки, что меж вами происходит? – жалобно протянула мама, переводя взгляд с одного лица на другое. – Если уж Леха слезу пустил, значит, плохо дело…
– Да у нас уже вроде и все… Как бы уже и разрешилось… – развел в стороны могучие руки Леха.
– Ну да, разрешилось! А чего звонил тогда? Я и вижу, как у вас разрешилось! – вздохнула мама, снова глянув на нее с тревогою. Помолчав, решительно скомандовала: – Так, мужики, идите-ка вы на кухню… Мы тут сами пошепчемся, о своем, о бабьем… Лех, ты только наливать там Ивану не вздумай, гостеньку великому! Чайку попейте, и все!
Когда мужчины послушно утопали на кухню, придвинулась ближе, угнездилась в диванных подушках, решительно притянула ее к себе за шею.
– Ну все, Анютка, хватит себя изводить. Давай, выкладывай, как на духу. Сразу на душе полегчает, когда все выложишь-то.
– Мам, я не могу…
– Нет, можешь! Все, как есть, говори! Не бойся, я пойму, дочка.
– Но это очень…долго рассказывать. И я не знаю – как об этом рассказывать… С чего начать…
– А ты не торопись, нам поспешать некуда.
– Тогда… Тогда я начну с дождя, с осени…
– С дождя?
– Да, с дождя…
Мать удивленно подняла вверх брови, но смолчала. Молчала она и в продолжение всего ее долгого повествования, лишь изредка взглядывая сбоку да задумчиво прикасаясь указательным пальцем то к губам, то к переносице, будто не терпелось ей перебить, возразить… А когда в ее грустном рассказе возникла Юля со своим насмешливым откровением, лишь гневно раздула ноздри, прикрыла глаза да слегка вздернула голову вверх. И снова – палец к переносице, туда, где давно обозначилась глубокая складка, нисколько, впрочем, не подпортившая спелой красоты ее породистого лица…
– …А вечером ты пришла с работы и мне эту горькую новость принесла – Варя умерла… Вот и все, мам… И я теперь не знаю, как мне со всем этим жить…
Вздохнув, мать помолчала еще немного, потом произнесла медленно, раздумчиво, глядя в темное окно:
– Да, дочка… Понимаю я тебя, очень даже понимаю… И я бы тоже эдак-то маялась…
– Ну, тебе и в голову ничего подобного бы не пришло, я думаю.
– А зря ты так думаешь, дочка… И у меня мысли всякие в голове бродили, когда отец занемог да его сразу на первую группу инвалидности определили… Ох, как он меня изводил первое-то время! То злиться начнет, то в ревности ударится, а то вдруг замолчит и лежит целый день, вроде как помирать собирается. Я снаружи-то полное спокойствие соблюдала, терпела изо всех сил, а втайне ой как на него злилась да судьбу кляла… Все думала – за что мне такое, до конца жизни за инвалидом ходить? А потом меня, знаешь, как осенило – да был бы мой Ванечка жив, чего ж я бога-то гневлю! Так вот и живем теперь, душа в душу… Ну, да ладно, не обо мне сейчас речь. Как же тебя-то вдруг обнесло с этой… любовью? Даже не знаю, как эту хреновину и назвать…
