– Да типун тебе на язык, Вань! – так же игриво отмахнулась от него мама и глянула на нее, будто приглашая к заданному тону общения. Потом вдруг озаботилась лицом, подняла вверх ладони, приложила ко рту, прошептала сквозь них испуганно: – ой, Анют… Я же тебе не сказала… Всю дорогу, пока домой шла, об этом думала, и забыла…
– Что, мам?
– Ты помнишь Анисимову дочку, которую из города сюда привезли? Ну, она еще на твоем участке теперь числится, на Чапаева?
– Да. Конечно… А что такое?
– Так померла она, говорят…
– Как?! Ты что говоришь, мам? С чего ты… Когда?!
– Да говорят, этой ночью… Мать утром поднялась, думала, она спит, и будить не стала. Бедная, бедная девочка… Куда ты, Ань?
Если б она еще могла сообразить – куда… Металась по дому в поисках одежды, потом вспомнила, что брюки, свитер должны быть в ее комнате, принялась натягивать на себя торопливо. Руки тряслись, голова никак не пролезала в узкий ворот свитера, невидимая рука толкала в спину – скорее, скорее! Куда – скорее, зачем – скорее…
– Ань, да что такое-то! – всплеснула руками мама, встав на ее пути у двери. – Причешись хоть, куда лахудрой пойдешь! Постой, Ань… Да на тебе ж лица нет, господи…
Группка женщин у Анисимовского дома молча расступилась, давая ей дорогу. Влетела во двор и остановилась, будто разом иссякли все силы. Лишь тяжкое со свистом дыхание рвалось из груди да дробью постукивало сердце, загнанное быстрой ходьбой.
Татьяна Михайловна сидела на крыльце, подобрав к себе полные ноги, безучастно смотрела куда-то вниз. Подняла голову, увидела ее перед собой, взвыла тоненько, рвущими душу переливами:
– Померла… померла Варенька-то, красавица моя… Только к обеду я и догадалась, что не спит она вовсе, что глазыньки больше никогда не откроет… Ходила вокруг нее все утро, боялась разбудить, окаянная…
– Татьяна Михайловна, простите меня!
Ее отчаянный слезный вскрик неожиданно привел женщину в чувство. Перестав причитать, она со всхлипом вдохнула в себя воздух, напрягла взгляд в скорбном недоумении. Вяло махнув рукой, произнесла тихо:
– Да бог с вами, Анн Иванна, миленькая… Хотя та врачиха, которая из поликлиники Варенькину смерть устанавливать приходила, все вам дозвониться пыталась… Да разве отсюда куда дозвонишься? У нас тут не берет… Сказала, потом вам позвонит, уж из поликлиники…
– У меня телефон был отключен, Татьяна Михайловна. Я же… Я предположить не могла…
– Да кто ж мог-то, милая? И я вот тоже… Хожу утром, радуюсь, что спит… А эта, которая вместо вас приходила, говорит, мол, от давления Варя померла-то. Будто бы давление очень уж низко упало. Если бы разбудили вовремя, то спасли бы…
Зачем-то обернувшись назад, женщина сделала в ее сторону быстрое движение, притянула за рукав, горячо зашептала в ухо, обдавая запахом валокордина:
– А вечером-то она вдруг веселенькая такая сделалась… Обними меня, говорит, мама покрепче, все теперь хорошо со мной будет, не волнуйся… Ты, говорит, прости меня, что всегда своевольничаю, сама для себя все решаю… Это что же, Анн Иванна, получается? Варенька-то прощалась со мной, а я, дура, и не поняла?
Оттолкнув от себя ее руку, она запрокинула голову назад, закачалась, завыла на одной ноте:
– Варенька, Варенька, доченька… Да на кого ж ты меня, родимая, оставила… Виноватая я перед тобой, Варенька… Ой, виноватая, не уберегла… Без мужа ростила, старалася, как могла, всю себя отдавала, да вне равно не уберегла… Загубили, загубили мою Вареньку, на корню загубили… Да пусть у этого душегубца земля теперь под ногами горит…
Присев рядом на ступеньку, она обняла женщину за плечи, стараясь попасть в такт ее бессмысленных покачиваний. Собравшись с духом, проговорила тихо, с трудом подбирая слова:
– Не вините себя, Татьяна Михайловна, не надо. Ваша Варенька… Она была очень сильным человеком. И любить тоже умела – сильно. Она…даже своим давлением распорядилась по-своему… Сама… А я – не успела… Я ничего не успела… Простите меня, Татьяна Михайловна…
Встав с крыльца, она с трудом сделала несколько деревянных шагов до калитки, таким же деревянным движением захлопнула ее за собой. На улице уже никого не было, припустивший с неба дождь разогнал всех соседскому горю сочувствующих. Натянув на голову капюшон и запахнув на себе полы куртки, побрела вдоль по улице. У развилки остановилась – куда идти-то? Снова к родителям свое неизбывное состояние нести? Нет уж, хватит с них… Лучше домой…
И только войдя в подъезд, вспомнила, что ключи от квартиры остались там, в сумочке, в родительском доме. Прислонившись спиной к двери, постояла, потом съехала вниз, подтянула колени к подбородку.
В такой жалкой позе и застал ее вернувшийся из рейса Леха. Охнув, подхватил подмышки и так сильно с перепугу рванул вверх, что она свалилась ему на грудь безвольным кульком.
– Что? Что с тобой, Ань? Погоди, сейчас дверь открою… Тебе плохо, Ань? Да очнись ты, господи! Может, из поликлиники кого позвать?
– Нет. Не надо, не дергай меня. Мне не плохо, мне страшно, Леш.
– Тебя что, напугал кто-нибудь? Кто? Ты скажи, я…
– Нет. Никто не напугал. Я… Я же человека убила, Леш…
– Не понял… Какого человека?
– Так Варю же… Варю Анисимову…
* * *
– Нет, ну чего ты фигню всякую городишь, Анька, не понимаю?! Как, как ты могла ее убить?
Леха нервно прохаживался по маленькому промежутку меж диваном и журнальным столом, бился об него коленями, тихо, сквозь зубы, матерился. Изредка присаживался на диван, брал из ее рук чашку с чаем, подносил к губам:
– Пей! Пей, пока горячий! Хочешь, еще одно одеяло принесу?
– Нет, не надо…
– Да как, не надо? У тебя же зубы дребезжат в лихорадке! Погоди, я сейчас!
– Не надо, Леш! Не надо одеяла. Я уже согрелась почти… И все равно, Леш, это я, я ее убила…
– Да что же это такое, а? Ты меня слышишь или нет? Перестань, я тебе сказал! Давай, сделай еще глоток…
Чай лился на яркий бирюзовый ситчик пододеяльника, и она вяло размазывала коричневые потеки, упорно повторяя одну и ту же фразу:
– Это я, я убила… Я ей таблетки хотела дать…
Леха снова подскочил с дивана, пробежался по знакомому маршруту, меж диваном и журнальным столом, снова въехал в его угол коленкой. Потом наклонился над ней, проговорил медленно, отделяя слова друг от друга:
– Ань, ты сама-то себя слышишь вообще? Ну, хотела… Ну, была минута слабости… Так ведь не дала же! Самого факта ведь не было!
– Ну и что? Это все равно, Леш… Я их в сумке несла, я их на стол положила…
– А потом забрала! Она не от таблеток твоих умерла, Ань! И ты это прекрасно знаешь! И хватит над уже собой изгаляться!
