А среди ночи будто кто в плечо подпихнул – вздрогнула, открыла глаза. Подняла голову, глянула в предрассветное мутно-серое окно, и колыхнуло внутри непонятной тоскою… Хотя – отчего ж непонятной-то. Все как раз и понятно. Сейчас еще долго пережитые боль и стыд по ночам будут бал править. К этому попривыкнуть надо. Смириться как-то.
Интересно, который час… Выпростала из-под одеяла руку, нащупала тельце телефона на столике. Ага, четыре всего. Самое тяжелое время суток. Время тоски. Что ж, теперь понятно, кто ее в плечо подпихнул. Стыд, боль, тоска, вместе во сне объединившиеся. А она – что, она от них и не отказывается. Поплакать бы, да снова сон благодатью свалился… Утренний, самый крепкий, с яркой четкой картинкой…
На картинке Варя была. Веселая здоровая девушка Варя Анисимова. Виделась ей будто со стороны, или как с большого экрана в кинотеатре. Идет себе Варя по полю меж ромашек и васильков, русые волосы по ветру плещутся.
Открылось, пронзило вдруг осознанием – какая же она и в самом деле красавица! Надо бы к ней туда, на картинку, попасть как-то, сказать об этом! Напрячься надо, все силы собрать…
И вот оно, поле с ромашками и васильками. И вовсе, как оказалось, не по цветам Варя идет, а меж них, по узкой дороге. Надо ее догнать, да что-то мешает… Большое в руках, громоздкое…
Опустила голову, ужаснулась. Это же кресло инвалидное! И Варя вдруг обернулась, глядит со вниманием на нее, на кресло. Улыбнулась ласково, рукой махнула – не бойся, мол. Подумаешь, кресло. Потом засмеялась вдруг и – поднялась… Воспарила над полем, над узкой дорогой, солнце голову короной озолотило. Красиво, глаз не оторвать. Взмахнула руками как крыльями и исчезла за рощей…
– Ань, Анюточка… – вплыл в картинку ласковый мамин голос, – проснись, тебе на работу пора…
– М-м-м…
Хотела поднять веки, а они вдруг свинцовой тяжестью налились. Плещет под ними солнце, не отпускает из сонной картинки.
– Ну же, доченька! Опоздаешь! Полвосьмого на часах!
С трудом села на постели, не открывая глаз.
– Не могу, мам…
– А что с тобой? Заболела?
– Да… Плохо мне, мам…
Тело и впрямь ломило в температурном ознобе. Казалось, болело в нем все, каждая жилочка. Чуть приоткрыла веки, и зыбкий утренний свет полоснул по глазам, отдаваясь болью в голове. Что ж, обычная реакция организма на стресс. Пресловутая психосоматика, ясен перец.
– Может, из поликлиники на дом вызов сделать?
– Да брось, мам… Это же мой участок, что я, сама себя вызову?
– И что же теперь делать?
– Да ничего. Сейчас позвоню Тамаре, она мой прием на сегодня себе возьмет. А я дома отлежусь.
– А больничный тебе тоже Тамара выпишет?
– Да не надо никакого больничного. Так договоримся. Сегодня она меня выручит, завтра – я ее. Ты иди, мам, на работу опоздаешь…
– Ой, и то! Ладно, побегу я. Отцу накажу, чтобы тебя сильно не беспокоил, не приставал с вопросами. Лехе-то сообщить, что ты приболела?
– Да, скажи ему… А еще скажи, чтоб не звонил, я телефон отключу, спать буду. Сейчас Тамаре позвоню и завалюсь…
Тамарин телефон долго не отвечал. Гудки проходили сверлом через головную боль, и приходилось чуть постанывать, придерживая ладонью затылок. Даже и не поняла, в какую секунду гудки сменились Тамариным сердитым вопросом:
– Ну, что у тебя, Ань? Ты чего там, стонешь, что ли?
– Да, Томочка. Плохо мне. Я на сегодня не работник. Я на сегодня вообще никто.
– Та-а-к… – протянула Тамара, уже предчувствуя недоброе. – И что сие означает?
– Том… Возьми на сегодня моих больных, а? Только на сегодня, Томочка!
– Ничего себе, придумала… Да у тебя же их всегда до фигища! Ну, ладно бы еще прием… А по твоим вызовам тоже я должна сбегать?
– Ну, Том… Ты же знаешь, за мной не пропадет. А когда тебе надо будет, я по первому зову, как Сивка Бурка… Да мне и надо-то один день всего…
– А что с тобой, кстати?
– Да так… Ерунда в общем. Поправимо.
– Странно, странно… Что-то за тобой раньше таких провалов не замечалось. Вроде и мужик у тебя приличный, фингалов под глазами не рисует, и выпивкой ты не балуешься… Ты ж у нас такая правильная вся, как дистиллированная вода! Что же с тобой нынче-то приключилось, интересно? Нормальным человеком стала?
– Ну… Будем считать, что так…
– Ладно, договорились. Лежи, поправляйся. Возьму я твоих больных на сегодня. Но чтобы жалоб на меня потом не писали! Знаю я, как ты своих бабок на участке разбаловала! Все с ними сю да сю, а со мной шибко не забалуешь.
– Спасибо, Том. Не бойся, никто никаких жалоб не будет писать.
– Да, а к Анисимовой твоей зайти, если по пути будет? Она ж у тебя на активном записана?
– Нет. Туда не ходи. Туда я сама. Завтра.
– Ну, все, договорились.
– Пока, Том.
– Пока, Ань…
Все. Можно телефон отключить. Натянуть одеяло на голову, исчезнуть, провалиться…
Тихо скрипнула дверь – отец, наверное, заглянул. Слышно было, как он вздохнул озабоченно. Спать, спать…
Однако настоящего сна больше не получилось. Так, маета какая-то. Проваливалась в дрему, выплывала, снова проваливалась. Ломота из тела ушла, но появилось вдруг странное беспокойство, будто нервная оторопь по организму пробежала. Будто надо бежать куда-то, срочно принимать какое-то важное решение… Куда – бежать, какое – решение? Хватит, напринималась уже решений…
Когда уж совсем невмоготу стало, поднялась с постели, начала бродить по дому в ночной сорочке, чувствуя себя сиротой неприкаянной. Не бродила, а будто плавала. Все движения были странно замедленными, осторожными, как у больной первичным паркинсонизмом. И время текло тоже медленно. Казалось, даче физически ощущается его замедленное движение, перетекает песком сквозь пальцы.
Подошла к зеркалу – отшатнулась. Чудище бледное сомнамбулическое, похожее на больную птицу. Голова нечесаная, глаза тревожные, на висках желтизна выступила. Может, и впрямь умом тронулась?
Отец ей не мешал, деликатничал изо всех сил. Когда по дому бродить начала, во двор вышел. Истязайся, мол, доченька, на здоровье.
Ушел, а горячий обед на столе оставил. Тарелку с дымящимися щами, оладушки со сметаной. Как зашла на кухню, как глянула на эти оладушки, так и перехватило горло жалостью. Бедный отец, и не знает, как правильно угодить… И мать тоже – переживает. Совсем она их извела за последние окаянные дни…
Так, с перехваченным слезами горлом, и бросилась обратно в постель. Поплакала чуток, снова заснула. Открыла глаза – за окном уже сумерки собираются. Встала, причесалась деловито, поверх рубахи халат накинула, вышла к отцу на кухню.
