– Ну, я уж не знаю, как это у вас теперь по-модному называется… Какая, в общем, разница? Тут, главное, особое старание приложить надо. Напрячься, переосмыслить… Немногие способны по-настоящему свою природу переосмыслить. И свою жизнь тоже. Сразу принимаются руки заламывать да кричать – за что, господи? А кричать-то вовсе и не надо. Надо спокойно спросить – для чего…
– А если… Если я не знаю, для чего?
– Значит, время для ответов еще не пришло. Оно придет, вы не сомневайтесь. Только его мимо пропустить нельзя. Сами почувствуете, когда придет. Если живая потребность есть, обязательно почувствуете.
– А если не почувствую?
– Ну что ж, тогда время просто вылечит… Хотя это будет уже другая история.
– Почему – другая?
– Потому что вылеченный временем – как больной с вялотекущим заболеванием. Вроде особо и не беспокоит, а есть. А переработавший потрясение себе во благо – совсем другой человек. По-новому здоровый. Понимаете?
– Ну, допустим… Допустим, что так… А сегодня, сейчас мне как жить?
– Да обычно, как. Жить и жить. Прийти домой, поужинать да спать лечь.
– Трудно…
– Оно понятно, что трудно. А кому легко? Думать надо, перерабатывать в себе, напрягаться. Это большой, очень большой труд. Но все равно – надо… Если жить хотите…
Они замолчали, сидели рядышком в густившихся сумерках, плечом к плечу. Вдруг женщина, будто опомнившись, завозилась тяжело, пытаясь подняться со скамьи:
– Ну ладно, заболталась я с вами, а мне ведь идти пора… Внук дома один, он у меня инвалид… Недавно ему кресло новое купили, до конца не освоил еще. Помочь на первых порах надо.
– Что? Что вы…сказали? Кресло?
– Ну да, кресло…А что такое? Говорю же, инвалид он у меня… Зато парень какой замечательный! Живем с ним, друг в дружке души не чаем. Трудно, конечно, да ничего, живем! Он у меня в заочном институте учится, еще и спортом надумал заниматься… Сейчас такие специальные соревнования есть, забыла, как называются. Ну, что вы на меня так смотрите? Да, и я когда-то через страшное потрясение прошла… И дочку, и зятя а автомобильной катастрофе потеряла. Если бы просто времени доверилась, сейчас бы в психушке свой век доживала, а внук бы мой вслед за родителями отправился, без моей помощи-то.
– И вы тоже за такое потрясение…бога благодарили?
– А как же, милая? Чего толку роптать, если уж случилось? Глупо спрашивать – за что, лучше спросить – зачем…
– И…ответили вам, зачем?
– А как же? То и ответили – живи, мол, и радуйся. Умей радоваться малому, даже самому ничтожному. И внука научи радоваться. Вот мы и живем, и радуемся… Просто от того, что живем! Я раньше и не представляла, сколько в самой обычной жизни присутствует всяческих радостей. Не видела, не ценила… Ну, да ладно. Это мой путь, а ты, милая, своим путем иди. Все у тебя будет хорошо…
Поднявшись со скамейки, женщина развернулась, еще раз глянула ей в лицо. Глаза ее и впрямь будто светились радостью, чистой, как два голубых озерца. Совершенно молодые глаза. И не такие уж они мудрые, как показалось в начале. Просто счастливые.
– Спасибо вам! Спасибо, что поговорили со мной! – уже в спину крикнула ей она. – А как вас зовут, скажите?
– Мария… А вас? – обернулась женщина, еще раз ей улыбнувшись.
– А меня – Анна…
– Счастливо вам, Анна!
– И вам…
Женщина по имени Мария скрылась за плотными кустами сирени, будто растаяла в сумерках. Надо было тоже подниматься со скамьи, ехать на автовокзал. На последний бы автобус не опоздать…
* * *
Никак эта Мария у нее из головы не шла – и когда в автобусе ехала, и когда плелась по темным улицам к родительскому дому. Странная женщина, и разговор с ней получился странный. Такое чувство внутри, будто прикоснулась к чему-то болезненно-философическому. Надо же, благодарность за потрясение… Наверное, все это больше из области изотерики проистекает… Но какой-то определенный смысл в этом есть! Странный, но есть. И тем более было странно, что сроду она не увлекалась подобными штучками, даже наоборот, относилась к ним довольно настороженно, как всякий практикующий и уважающий себя медик. А тут, поди ж ты… Хотя чему, собственно, удивляться? Когда земля из-под ног уходит, руки за все норовят ухватиться. Надо же как-то начинать к прежней тусклой жизни приноравливаться. Надо жить. Пусть раскаявшейся, отчаявшейся, осмеянной, пристыженной, а – жить.
Ничего, время лечит. Или как там эта Мария о времени выразилась? Это, мол, другая история? Ну, пусть будет другая. В ее отчаявшемся состоянии уж не до жиру. Да и поселившуюся внутри холодную пристыженность лучше руками не трогать. Пусть выболит. И отчаяние – не трогать. И раскаяние…
О, нет, с раскаянием как раз надо что-то делать, иначе загрызет. Наверное, надо самой себе какое-то искупление назначить. Только – какое? Для бедной Вари самой близкой подругой стать, добрым ангелом, родной матерью? Кстати, Леха предлагал какой-то вариант с компьютером… Надо будет потом обсудить с ним. Обдумать. Время есть. Времени впереди – навалом…
– Анютка, ты? – послышался на ее стук из-за двери глухой тревожный голос матери.
– Я, мам…
– Ну, слава богу. Мы уж тут с отцом с ума сходим. Леха позвонил, говорит, ты ему сообщение послала, что к нам ночевать придешь. А тебя все нету и нету… Ты где была-то? Бледная какая, с лица совсем спала… На ногах еле стоишь…
– Потом, мам… Я спать очень хочу.
– А поесть? А чаю? Что, и чаю с нами не попьешь?
– Нет, не хочу.
– Вы с Лехой-то поссорились, что ль? Чего у вас происходит? Говорит в телефон, а у самого голос дрожит! Ой, смотри, Анютка, доиграешься мужиком… Такие, как Леха, на дороге не валяются!
– Да знаю я, мам!
– Ишь, знает она… Должна же я тебя, как мать, остеречь… С такими-то вывертами и сама не заметишь, как до крайности дойдешь, потом локти кусать будешь. Мы с отцом уж которую ночь не спим, все об тебе думаем, беспокоимся.
– Мама, хватит! Мне что сейчас, развернуться и домой пойти? Устала я, сил нет, понимаешь? Дай мне спать лечь, в конце концов!
Она и сама удивилась этим вдруг проклюнувшимся, по-детски хныкающим ноткам в голосе. Нет, вовсе не вызвала материнская нотация прежнего злого раздражения. Наоборот, будто и успокаивала даже. В обычную жизнь приглашала, с такой злобой отвергнутую.
– Ну, иди тогда, ложись, что ль… Я тебе чаю в постель принесу. И вкусненького на тарелочке, как ты любишь. Помнишь, когда в детстве болела, все время просила принести в кровать вкусненького на тарелочке?
– Помню, мам…
– Так принести?
– Нет, правда, не надо. Глаза слипаются…
Сон и впрямь кинулся на нее, как зверь на добычу, втянул в свое темное логово. Ей вообще всегда в родительском доме хорошо спалось. Наверное, крестьянская природа брала свое – чем ближе к земле, тем крепче спится. Да и воздух в деревянном доме совсем другой, не то, что в панельной клетушке. Хоть и благоустроенной.
