Потом наклонилась, поставила сумку на колени, нырнула туда дрожащей рукой, извлекла плотную блестящую стопочку, перевязанную резинкой. Молча положила на прикроватный столик, опустила глаза.
– Спасибо вам…
Тихий Варин шелест прозвучал набатом в ушах, и воздух застрял в груди вязким комком. Вдохнула с хрипом, закашлялась, бросилась вон, тяжело топоча ботинками по крыльцу. Выскочила за калитку, пошла быстро, хватая ртом встречный ветер.
Не было воздуха. Ветра было много, а воздуха – не было. Сломалось что-то внутри, билось, умирало в конвульсиях. Остановилась, как вкопанная, пытаясь унять предсмертную панику… И вдруг очертя голову бросилась назад, уже не владея собой, не понимая, что делает, ведомая из последних сил тем самым, бессознательным, что так бесславно и навсегда умирало в ней в эту секунду.
Ей часто во сне снился такой бег. И сил вроде прикладываешь много, и стараешься, а все никак до цели не добежишь. И время растягивается в мучительные доли секунды – скорее, скорее, иначе опоздаешь… Ну вот же она, рябина… Еще два прыжка, и калитка…
Загремел под ногами тазик с выкрученными жгутами белья – и когда только Татьяна Михайловна его успела во двор вынести? Крыльцо. Сенцы. Комната. Стопочка с феназепамом! На прикроватной тумбочке! Нетронутая! В желтой резинке!
И – воздух. Наконец-то. Наконец-то можно дать глоток жизни тому, внутри умирающему.
Уцепила пальцами блестящую стопочку, с силой сжала в руке. Не взглянув на Варю, бросилась вон, чуть не сшибив с крыльца Татьяну Михайловну.
– Анн Иванна, куда ж вы… – ветром прошелестел в ушах ее удивленный голос.
Не обернулась, выскочила за калитку. Потом долго шла по улице, не разбирая дороги, сворачивала в глухие переулки, ступала ботинками в непролазную грязь. Иногда принималась бежать, уставала, снова переходила на шаг. Перекинутая через плечо за ремень сумка неприятно колотила по бедру, и очень хотелось остановиться, сесть куда-нибудь, перевести дух. Только – как его переведешь, если гонит тебя неведомая сила, если образовалась вдруг в голове нестерпимая ясность, из которой выплывает, как атомный гриб, такой же нестерпимый вопрос – неужели и вправду она это могла сделать? То есть…убить? Вот так, в одночасье, оставить смерть на прикроватной тумбочке? На, бедная девочка, делай выбор с моего молчаливого позволения… А главное, еще и день вполне сознательно для убийства выбрала – среду…
С неба давно сыпался дождь, она не замечала. Куртка набухла сыростью, мокрый воротник неприятно елозил по шее. Остановилась, тяжело дыша. Надо бы верхнюю пуговку расстегнуть… И не смогла. Самое простое вроде бы телодвижение, а будто мешает что-то. Ах, ты…
Из ладони, в которой были зажаты несчастные блистеры, капала кровь. Странно, но отчего-то их всего два осталось. Наверное, так сильно сжимала, что слетела резинка, и выскочили каким-то образом из руки, а эти два остались. Разрез на коже был не глубоким, но, видимо, давним – крови успело натечь порядочно. Вся ладонь в крови. Ладонь убийцы.
Содрогнулась, откинула блистеры в лопухи, тихо завыла в отчаянии. Звук получился жалкий, прерывистый, как щенячий скулеж. Села на корточки, вытерла кровь о мокрую траву. Где-то платок носовой должен быть… А может, и нет у нее носового платка. Какая теперь, впрочем, разница…
Надо таки подняться, альше идти. Сил нет. Страшно. Еще чуть-чуть, и упадет коленями в лопухи. А чего в лопухи-то? – просвистела в голове злобно насмешливая мысль, – давай уж, коли так, на центральную улицу выходи, прилюдно бухайся на колени со своим раскаянием. Аккурат где-нибудь между Танькиным салоном и супермаркетом получится. Самое оживленное место для таких Раскольниковых местного Одинцовского пошиба.
Собственная злобная мысль и отрезвила, и привела в чувство. Встала, огляделась – куда это она забрела? Так, понятно. Вполне знакомый закоулок. Можно сказать, с детства родной. Еще сто метров прошагать, и в огородные зады отчего дома уткнешься. А там дырка в заборе есть…
– Ой, доченька… Ты это откуда? – встретил ее во дворе отец, всплеснул руками. – Да что это с тобой, милая…
– Ничего, пап. Заблудилась маленько.
– Как это – заблудилась? А с рукой что?
– Порезалась.
– А ну, быстро в дом… Господи, да на кого ты похожа, Анютка! Мокрая вся, как цуцик… Раздевайся, раздевайся скорее! Сейчас руку перебинтуем, согреешься, чаю выпьешь…Расскажешь, что с тобой приключилось..
Рассказать? Что – рассказать? Разве об этом… Нет. Не сможет она. Одному только человеку и сможет рассказать. В субботу. Тому самому человеку, который трус, чистоплюй и «рожа гламурная», как выразился давеча добрейший Сергей Петрович. Скорей бы тебя увидеть, человек… Еще среда, четверг, пятница…
От легкого прикосновения к плечу отцовской руки вздрогнула, произнесла невнятно в склоненное к ней лицо:
– Среда, четверг, пятница…
Он отшатнулся испуганно, держа на весу чайник с кипятком, вяло, по-бабьи, махнул рукой:
– Точно, умом тронулась… Мать-то права была… Да что с тобой, Анютка, доченька?
* * *
В субботу Александр Синельников в Одинцово не приехал. Не приехал днем, не приехал вечером.
За субботу она дважды, как сомнамбула, проделала путь от своего дома до улицы Чапаева. Один раз – утром, второй раз – после обеда. Встревоженный подозрениями Леха увязался было за ней, да не решился слишком уж категорически настаивать. А может, и увязался, тайком, исключительно из лучших заботливых побуждений. Она не оглядывалась. Не до того ей было. Чтоб домой не идти, зашла к Таньке Селивановой в парикмахерскую, плюхнулась в пустое кресло у зеркала.
– Ты чего, Аньк? – выстроилась перед ней удивленная Танька. – Что-то случилось, да?
Ох, как не хотелось ни в какой дружеский диалог вступать. Вот так бы сидеть в удобном парикмахерском кресле, закрыв глаза, вдыхать сладкие специфические запахи. Тепло тут у Таньки, уютно… И сама она очень уютная, с добрыми коровьими глазами, с глупой челкой наискосок, явно из модного журнала выхваченной. Опять, наверное, очередное покушение на последний писк. Любит Танька всякие парикмахерские новшества на себе применять, как она сама говорит, это у нее пиар-политика такая. Замануха для Одинцовских девушек. Посмотрят на нее, и тоже последнего писку захотят.
– Ну, чего молчишь? И правда, случилось чего? – снова приступила с вопросом Танька, в упор ее разглядывая.
– А что, по мне заметно?
– Конечно, заметно… В зеркало-то на себя посмотри!
Подняла глаза, долго смотрела на свое отражение, не мигая. Наверное, Танька имеет ввиду изможденную бледность лица да синие круги под глазами? Или еще какую усталую некрасивость? А может, у нее на лбу яркими буквами написано – «Александр Синельников не приехал»? Господи, ерунда какая…
– Таньк… А скажи, у тебя было когда-нибудь такое состояние… Будто ты от тоски и стыда умереть хочешь?
