– Хорошо, – кивнула Елизавета. – Правильно делаете, что не верите власти, пока плохо живете. Поддерживайте меня, говорите о том, что плохо, не сидите со своими проблемами, помогайте их решать… Я договорю, Алексей. Если вы будете открыто призывать к свержению строя, вы окажетесь так или иначе изолированным – на время или навсегда – от… – Елизавета подыскала слова, – …тех людей, о которых вы так заботитесь. Я ведь четко выражаюсь? И не я вас изолирую. Давайте так. Вы приходите в понедельник ко мне…
– В понедельник у меня семь уроков и два дополнительных в школе, – сдержанно сказал Горин.
– Значит, приходите после девяти уроков ко мне, я всегда на работе до позднего вечера. Приходите без записи на прием в семь, я буду вас ждать.
Елизавета сошла со сцены, за ней сбежали три охранника, которые некоторое время назад пробрались на сцену и по краям.
– Что думаешь? – Катя посмотрела на Степу. – Вот она моя мама, я ее люблю. И я не знаю, правду ли она говорит.
– Я думаю, что правду, – просто ответил Степа. – И я… не знаю, как сказать… Я не знал, что есть такая жизнь.
– Какая?
– Вот такая, как здесь. Я не думал о чужих проблемах, думал только о себе, о ролях… Как-то там, в Москве, всё казалось по-другому…
– Думаю, дело не в Москве, – улыбнулась Катя. – Я тоже живу в Москве, пока учебу не окончила.
– А потом?
– Потом не знаю. Для того, что я делаю, совсем не обязательно жить в Москве. Как, в принципе, необязательно всем жить в Москве, страна огромная, а люди на самом деле едут и едут из родных мест, городов и поселков в Москву. Мам! Мы здесь! – Катя махнула рукой Елизавете, которая стояла у автомобиля, окруженная охранниками, не пускавшими к ней людей. – Так странно видеть маму в таком качестве. Я до сих пор, если честно, не привыкну, что это всё не шутка, что она руководит всей областью. Мама – хороший музыкант. Из-за меня не сложилась ее музыкальная судьба. И вот так всё повернулось…
Елизавета цепко посмотрела на подошедших к ней вдвоем Катю и Степу.
– Ну что, Степ, я же говорила тебе!.. – Она подмигнула Степе, не очень весело улыбаясь.
– Что говорила? – спросила Катя.
Елизавета только махнула рукой и села в машину. Уже оттуда спросила:
– Вы едете?
Катя посмотрела на Степу. Тот в нерешительности кивнул. А куда ему сейчас деться? Поехал за Елизаветой как во сне. Вообще жил последние месяцы как во сне. Месяцы или даже годы. И дело не в пьянке. Не такой уж он и пьяница. Дело в другом. Иногда так бывает. Словно спишь годами, не анализируя, не понимая, не думая, идешь себе и идешь. А потом, столкнувшись с неприятностями, волей-неволей начинаешь думать. И начав, остановиться уже не можешь.
Катя уселась сзади с матерью, Степе пришлось сесть вперед. Елизавета взяла дочь за руку.
– Мам, – Катя чуть отодвинулась от Елизаветы, но руку отнимать не стала, – зачем ты людям обещаешь то, что не сможешь выполнить? Тебе самой ничего не принадлежит. А те, кому всё принадлежит, ни куска своего не отдадут.
– У людей должна быть надежда, Катюша. Без надежды жить невозможно.
– Но ты же их обманываешь.
– Нет. Надежда – это тоже часть реальности. Ты просто пока не понимаешь. Реальность – это не только то, что вокруг, но и то, что у нас в голове. Все мировые религии это, по сути, иллюзорный мир.
– Ты предлагаешь жить в иллюзиях? – усмехнулась Катя.
– Нет, Катюша, я предлагаю жить в надеждах, это разные вещи. Часть надежд может даже осуществиться. Горин, кстати, передергивает, хотя и очень умный парень. Уперся – пока у нас капитализм, ничего вообще не будет. Вон в Швеции на самом деле как хорошо люди живут! Мне просто с тем человеком не хотелось соглашаться, уж больно глупо он выступал.
– Мы не в Швеции, мам, ты же сама сказала. И как в Швеции у нас никогда не будет. Там, кстати, самый большой процент самоубийств в Европе. Плохо живут на юге Европы, а вешаются на севере. Почему?
– Потому что жизнь гораздо сложнее, Катюша, чем она кажется в двадцать пять лет, – улыбнулась Елизавета.
– Мне двадцать три года пока, мам.
– Тем более.
– Ты не знаешь, сколько мне лет?
– Я округляю, не бесись. Себе до тридцати пяти, тебе вот так…
Степа, повернувшись назад на переднем сиденье, смотрел на мать и дочь. Да, похожи. Но чем-то очень важном – совсем разные. Сейчас ему было немного стыдно, и трудно было понять, что случилось с ним вчера, как, почему его повлекло к Елизавете… Или не повлекло, просто она так захотела, а он поддался на ее удивительное обаяние, в обеих этих женщинах – что-то бесконечно манящее, неуловимое, какая-то женская загадочная сила, которой не поддаться не возможно. Это ведь было вчера? Как будто прошел месяц или больше, столько событий произошло, столько мыслей, новых, непривычных, появилось в его голове.
– Что, Степа, делать дальше думаешь? – совершенно буднично спросила его Елизавета, как будто о чем-то простом.
Степа растерялся. Это самый сложный вопрос, который можно было ему задать. Если человек учился четыре года, получил диплом, вроде бы начал работать, сниматься, встретил девушку, купил квартиру, а потом всё вдруг у него в жизни затормозило, забуксовало и полетело, в конце концов, в тартарары – всё быстрее и быстрее, одно за другим, неостановимо, и не осталось ничего, и всё надо начинать с начала – вообще всё… Как он может сказать, что он думает делать? Начинать жизнь с начала.
– Степа будет лицом моего проекта – документального фильма, – сказала Катя. – Люди ему поверят. Мне тоже верят, конечно, но у Степы такой вид…
Женщины стали смеяться, и это было совершенно необидно, Степа тоже засмеялся. А что тут плохого, если ему люди верят? Он это и так знает. Он и не пытается никогда никого обманывать – у него не получится, даже если он и захочет.
– О чем твой фильм, Катюша? – поинтересовалась Елизавета, отсмеявшись. – Расскажи, а то как-то, знаешь, странно – я знаю о тебе меньше, чем незнакомые люди.
– Про умирающие города, мам.
– Катюша, ты уверена, что людям нужна такая правда? – вздохнула Елизавета.
– Мам, ну нельзя же спрятаться и ждать, пока мы все умрем!
– А мы и не умрем, Катюша. Просто ты предлагаешь с утра до вечера говорить о том, как все плохо. В любые времена можно говорить о том, что все плохо.
– Я считаю, что в жизни много несправедливого, мам, и пытаюсь это исправить. Социальное неравенство…
– Несправедливость и неравенство, – мягко остановила ее Елизавета, – главный закон жизни вообще, Катюша. Равенства нет в природе, равенства нет среди животных, равенства нет среди людей. Вот Степа красивый и добрый. А Вадик – мордастый и злой. А учились в одном классе. И судьбы у них разные. Степа – киноартист, сидит без денег на переднем сиденье автомобиля губернаторши… Сидит Степа и не знает, куда ему ехать. Куда везут, туда и едет. А Вадик всё знает, хотя мозгов у него мало, а совести нет совсем. Вот какая сложная задача со многими неизвестными и переменными. А ты говоришь – равенство.
